Этот дворец не был ни радостным, ни красивым, и никогда не смог бы стать таким. Хуан чувствовал, что в его мрачных покоях таится тот же дух угрюмого благочестия, тайной жестокости и безмолвной гордыни, которым отмечен и характер короля, приказавшего его возвести.

Эскориал был одновременно и дворцом, и монастырем, и кладбищем, или, вернее, должен был стать после завершения строительства. Именно здесь предстояло обрести последнее пристанище всем королям Испании вместе с членами их семей после того, как, каждый в свой черед, они сложили бы земную власть и отправились на небо искать награды за поддержание на земле порядка, установленного Господом.

Когда дворец будет завершен, сюда будут перевезены и положены в темной усыпальнице с отполированными стенами останки отца Фелипе и Хуана Карла Пятого и останутся здесь до тех пор, пока трубы Страшного Суда не заставят рухнуть стены равно дворцов и хижин.

Хуан размышлял, осмелится ли он сам когда-либо надеяться, что однажды и его кости будут помещены рядом с останками его отца, чтобы вечно покоиться под величественной мрачной сенью Эскориала.

Эта мысль привела его в трепет. Вот достойное завершение грандиозного жизненного пути, который он собирается пройти. Он подошел к одному из окон и выглянул в сад, обезображенный нагромождением строительных лесов, лежащими без видимого порядка блоками камня и суматохой строительных работ.

Он жаждал нежного общества Аны де Сантофимия, желал по секрету поведать ей свои надежды и честолюбивые мечты, заключить ее в свои объятия и сказать, что она восхитительнее любой дамы испанского двора.

Он принял решение жениться на донье Ане.

Он был уверен, что она будет ждать его в своей тихой комнате в Алькале, в той самой, с белыми стенами и желто-красным полом.

Легкий ветерок потревожил жару, окутывающую Мадрид, растрепал волосы Хуана и пошевелил листья на веточке граната.

Хуан запел. На сердце у него было легко, он лишь начал жить, и мир казался ему все прекраснее с каждым мгновением.

Затем, движимый неясным побуждением, он оглянулся через плечо.

По сравнению с ослепительным светом дня дворцовый коридор показался ему очень темным.

Хуан замолчал.

Ему внезапно показалось, что кругом лишь мрак и безнадежность.

Он помолчал, прислушиваясь.

Тишину нарушало лишь отдаленное пение, доносящееся из капеллы.

Хуан дважды вздохнул и медленно пошел на теннисный корт.

Елизавета Валуа, дочь Генриха II и Екатерины Медичи и третья жена дона Фелипе, сидела в комнате, богато украшенной гобеленами, но лишенной окон, и медленно обмахивалась большим расписным веером.

За ее спиной, в сумрачной глубине, играли в триктрак две французские дамы, а две испанские чесали шерсть. На коленях королевы лежал молитвенник, переплетенный в белый бархат, но она не читала.

Она пристально смотрела в пространство перед собою, погруженная в грустную задумчивость. В ее облике была какая-то молчаливая боязливость, словно она пережила суровое испытание, и оно навсегда омрачило ее сознание. Это странное выражение то появлялось, то исчезало с ее лица, но никогда не уходило надолго.

В Испании ее называли Исабель Мирной и считали почти святой за редкую доброту и кротость, но в ее милом лице не было ни умиротворения, ни праведной безмятежности, лишь безмолвный ужас.

Жемчужного цвета шелковое платье ее, лежащее широкими волнами, укрывало кожаное кресло и касалось черных плиток пола. Рядом с нею на низком инкрустированном табурете, сгорбившись, сидел дон Карлос, лишь недавно оправившийся от болезни.

Облокотившись о столик с клепсидрой, стоявший справа от королевы, дон Хуан читал вслух книгу в переплете, украшенном бирюзой.

Его приятный сильный голос произносил слова святой истории.

– И язычники исполнились к ним, а именно: к Святой Марии из Магдалы, Марии и Марте, сестрам Лазаря, которого воскресил Господь, и Иосифу Аримафейскому, испросившему тело Господа у Понтия Пилата, лютой ненавистью.

Тогда борьба между дьяволами и Господом Всевышним была еще в самом начале, ибо власть Рима, равно как и воинство Ада, были сильнее.

Поэтому язычники одолели этих святых людей, однако не осмелились поразить их, но заперли на старом корабле с пробоинами в днище и направили этот корабль прочь от берегов Италии, чтобы он погиб среди волн морских.

Но это не было угодно Господу, который послал ангела привести корабль в безопасную гавань.

Ангел, поглощенный размышлениями о делах небесных, не заметил, что он привел святых в город Марсель в Галлии, бывший городом язычников.

Итак, дьявол вновь нанес им удар, ибо язычники Марселя не дали им ни пищи, ни крова. Вскоре после этого появился другой ангел с корзиной фруктов…

Карлос перебил его.

– Прочитай об их мучениях, Хуан: как с них сдирали кожу, истязали клещами, окунали в смолу…

– Я умоляю вас, – торопливо произнесла королева, – не читайте дальше.

Хуан закрыл книгу. Он был в приподнятом настроении. Накануне во время крещения маленькой инфанты Клары Евгении ему было доверено держать младенца у купели, поскольку Карлос был еще слишком слаб, и этот знак королевского расположения казался ему лишь первой из почестей, ожидающих его в будущем.

– Вы не желаете слушать об этом? – разочарованно спросил Карлос.

– Нет.

Королева с трудом размыкала бледные губы, ее голос звучал слабо.

– Они были святыми Господа, – настаивал Карлос. – А Он повелел им подвергнуться пыткам.

– Увы! – пробормотала Елизавета. – Я слишком слаба, чтобы слушать об этом.

Будь перед ним любой другой человек, Карлос пришел бы в страшную ярость, но со своей мачехой, которая единственная, должно быть, проявляла к нему истинную доброту, он всегда был мягок. Поэтому он ограничился тем, что сказал:

– Это не хуже, чем наказание еретиков в наше время.

Елизавета вздрогнула.

– На следующей неделе снова будет аутодафе, – продолжил Карлос. – Вальдес, – он назвал имя энергичного Великого Инквизитора, – говорит, что тюрьмы переполнены и их надо освободить для новых еретиков, которых он ежедневно арестовывает. Господи! Будут сожжены семьдесят три еретика, не считая евреев, и тридцать из них – женщины.

Лицо королевы теперь было белее высоких брыжей, тесно прилегающих к ее щекам и касающихся кончиков завитков ее светлых волос.

– Не говорите об этом, – попросила она слабым голосом.

– О сожжениях! – воскликнул Карлос.

Хуан удивленно посмотрел на нее. Неужели ей жаль еретиков?

Он перекрестился.

Елизавета перевела взгляд с одного юноши на другого, ее прекрасные глаза, окруженные тенями после болезни, были полны слез.

– Я знаю, что они потерянные души, – проговорила она, – но видеть, как они горят, ужасно.

– Мы все должны пойти, – ответил Хуан.

Впервые он увидел аутодафе, когда ему было двенадцать лет. О самой казни он помнил лишь ощущение дурноты от ужаса, охватившего его тогда, однако донья Магдалена, его мачеха, добрейшая из женщин, привела его туда и ни разу не отвела глаз от пылающих столбов, к которым цепями были прикованы женщины, столь же благородные и утонченные, сколь и она сама.

Он с беспокойством посмотрел на королеву.

– Я не пойду, – с глубоким волнением проговорила она, – я не могу.

– Не подобает жалеть еретиков, – угрюмо ответил Карлос.

– Это спасает их души, – добавил Хуан.

– Я бы предпочла, чтобы меня отправили предстать перед Господом и чтобы Он судил меня! Разве Он не Господь милосердный? А люди не милосердны.

Она прижала свои хрупкие маленькие ладони к груди и повторила:

– Нет, не милосердны.

Подняв бледное лицо, еще хранящее следы недавней болезни, Карлос пристально посмотрел на нее снизу. Затем помолчал немного, стремясь понять ее чувства, и сказал:

– Когда я стану королем, аутодафе не будет, если вам это угодно.

– Благослови вас бог, Карлос! – вырвалось у бедной королевы. – Я верю, что вы любите меня.