Он схватил расшитый жемчугом край ее платья и осыпал его поцелуями. Елизавета Валуа взглянула на некрасивое создание, которое было столь благодарно ей за доброту, и слезы наполнили глаза и потекли по ее щекам.

– Я дала золотой пояс Богоматери из Аточи, – сказала она, – за то, что она спасла вас, Карлос.

– Нет, меня спас брат Диего, – ответил он, – и я попросил Его Святейшество сделать его святым.

Королева слабо улыбнулась Хуану.

– Кто же спас его? – спросила она.

– Я думаю, это был хирург-мориск, – ответил тот с обычной веселой беспечностью.

Карлос пронзительно закричал:

– Это был брат Диего! Брат Диего! – вскочил и ударил Хуана слабой рукой.

Королева удержала его за запястье.

– Карлос, – сказала она с большим достоинством, – я недовольна вами.

Он сразу же утих, и Хуан добродушно рассмеялся.

– Господи! Ну, конечно, это был брат Диего.

Внезапно темные двери распахнулись настежь, и привратники в королевских ливреях провозгласили:

– Его Величество король.

Елизавета поднялась с кресла.

Медленно вошел дон Фелипе, облачённый во всё фиолетовое. Его лицо было желтым, как старый пергамент, лишь уголки глаз выделялись алым цветом, как будто по ним разлилась кровь.

Драгоценности украшали его грудь, короткие шоссы с большими пышными буфами были жесткими от золотых и серебряных нитей, и вся его фигура мрачно поблескивала даже в полумраке завешанной гобеленами комнаты.

Едва взглянув на жену пустыми глазами, он устремил пронзительный взор на сына. Его тонкие ноздри затрепетали, а полные губы скривились.

Хуан тоже посмотрел на Карлоса и увидел, что лицо принца исказилось от страха.

Королева тоже увидела это и без раздумий шагнула вперед и встала между мужем и его сыном, как часто делала прежде.

Карлос схватил край ее черной кружевной шали и прижал к дрожащим губам.

– Карлос, – промолвил король, – ты был в конюшне.

Инфант разразился безумным смехом.

– Конюх, который дал тебе ключи, сейчас подвергается наказанию плетьми, – продолжил Фелипе.

Королева вздрогнула и опустила взгляд. Король, по-прежнему глядя мимо нее и обращаясь к сыну, который втянул голову в плечи от страха, продолжил:

– Мой любимый жеребец мертв, Карлос.

В комнате повисла ужасная тишина, затем Карлос сказал:

– Конечно, мертв. Я ударил его шпагой. Неужели вы думали, что это очень трудно – убить какую-то лошадь?

Елизавета отпрыгнула от принца, оставив шаль в его руках.

– Карлос! – взвизгнула она.

Он вновь засмеялся.

– Ступай к себе, – сказал король. – Вижу, ты недостоин распоряжаться свободой. Дон Руй Гомес-и-де-Сильва будет присматривать за тобой.

Услышав имя своего главного недруга, несчастный принц разразился потоком жалоб и криков и принялся умолять королеву его спасти.

Но она лишь стояла, прямая и бледная в полумраке, и впервые ни единым словом не отвечала на его мольбы.

А Хуан смотрел на него с презрением.

– Иди, – сказал Фелипе.

Судорога прошла по телу Карлоса, он бросил последний умоляющий, отчаянный взгляд на сжавшуюся фигуру королевы и, прихрамывая, побрел из комнаты. Фелипе проводил его тусклым от ненависти взглядом.

Елизавета смотрела на него, переводя дыхание, затем оглянулась вокруг. Французские дамы не поднимали глаз от игры, испанские – от работы. Во внутренней комнате, дверь в которую была открыта, четыре старые дуэньи продолжали перебирать четки.

Она почувствовала себя словно в тюрьме или в клетке.

– Какое наказание его ожидает, Ваше Величество? – дрожа, спросила королева. – Мне кажется, он не в себе.

Фелипе холодно посмотрел на нее. В последнее время она не пользовалась его расположением, он не мог простить ей, что рожденный ею ребенок – не мальчик.

– Это был прекрасный берберийский жеребец, – только и ответил он. – Неужели нельзя было ограничиться собаками и кроликами?

– Неужели… Карлос… убивает? – запинаясь, пролепетала королева.

Вновь дон Фелипе не удостоил ее ответом. Он положил ладони на бедра поверх пышных парчовых панталон и задал ей встречный вопрос.

– О чем вы хотели сегодня сказать мне, Елизавета, когда мы покидали часовню, и я не мог выслушать вас, поскольку принц Эболи желал поговорить со мною?

Королева еще более побледнела, хотя это и казалось невозможным. Было очевидно, что под пышной юбкой с фижмами она вся дрожит.

– Я хотела попросить Ваше Величество позволить мне не присутствовать на аутодафе, – произнесла она, запинаясь. – Я не очень хорошо себя чувствую. Я нездорова.

Ее бледное лицо и исхудавшее тело подтверждали ее слова. Король посмотрел на нее, как мог бы посмотреть на собаку, отказавшуюся его сопровождать. Однако ледяная кастильская учтивость не изменила ему.

– Ваше Величество должны проконсультироваться с врачами, – сказал он.

Королева поднесла руку к своему горлу и хрипло ответила:

– Сеньор, мне не нужен врач, но позвольте мне не присутствовать на аутодафе.

Лицо дона Фелипе осталось бесстрастным. С тем же успехом она могла бы молить о сострадании мраморную статую.

– Не присутствовать? – повторил он. – Позволить вам не присутствовать?

– Я не люблю эти зрелища, – отчаянно сказала она, – они навечно остаются в моей памяти. Навечно. Навсегда. – Она овладела собой. – Простите меня. Мне нехорошо.

– Вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы присутствовать на церковном празднике, – ответил он. – Или вы желаете навлечь на меня гнев Господа после того, как Он исцелил моего сына?

– Я не могу пойти, – сказала королева. – Все они люди, мужчины и женщины – и вдруг они горят. И одну из них я знала – это донья Луиса, которая полгода назад сидела рядом со мною. Разве я смогу наблюдать, как пламя пожирает ее тело?

– Вы должны возрадоваться, – угрюмо ответил дон Фелипе, – что вам дарована привилегия увидеть казнь этих еретиков, проклятых Господом.

Силы явно оставили королеву, вновь она беспомощным взором обвела комнату, погруженную в полумрак.

Фрейлины и старые женщины по-прежнему не шевелились, никакой ветерок не колыхал длинные, тусклые занавеси. Дон Хуан стоял неподвижно, прислонившись к стене и потупив взор. Елизавета Валуа опустилась на жесткий темный стул.

– Если у вас есть хотя бы капля жалости ко мне, – попросила она, – я умоляю вас, избавьте меня от этого.

Нарушение этикета, столь высоко им ценимого и всегда соблюдаемого, привело дона Фелипе в бешенство, однако он не изменился в лице.

– Вопрос закрыт, – высокомерно ответил он. – Вы будете присутствовать на аутодафе.

Он церемонно попрощался с нею и покинул комнату.

Елизавета исступленно взглянула на Хуана, это был взгляд человека, чья душа ранена и измучена.

– Mon Dieu! Mon Dieu! – воскликнула она на своем родном языке. – Как я страдаю! Я так страдаю!

Хуан посмотрел на нее, он был взволнован и смущен. Король был ненавистен ему в тот момент, и ему казалось, что все происходит не так, как должно происходить. Он был гораздо счастливее, шагая босиком через рисовые поля в школу или уединенно живя с доньей Магдаленой в Вильягарсия. Дворец был ужасен – ничем не лучше могилы.

Его лицо вспыхнуло от этих мыслей.

– И почему Господь не может сам карать еретиков? – порывисто воскликнул он. – Конечно, это ужасно – смотреть, как они горят.

Королева молитвенно сложила ладони и подняла взгляд печальных голубых глаз.

– Господь любит кровь и страдания, – сказала она с чувством. – Господь взирает на израненный мир и доволен. Но где-то существует нечто, что ненавидит все это и не позволило бы, чтобы даже муха или цветок были насильно лишены своего малого счастья!

– Но ведь существуют лишь Бог и дьявол, – удивленно ответил Хуан.

– Умеете ли вы отличить одного от другого? – с отчаянием спросила королева.

Хуан промолчал в ответ на это кощунство. Ему показалось, что слова Елизаветы направлены против Всемогущего Господа, однако он почувствовал к ней уважение, не меньшее, чем к донье Магдалене, и великое сострадание, а к святому королю неприязнь.