Но женщина отперла ворота, и дон Хуан ступил во двор. Он уже больше не чувствовал волнения, лишь любопытство. Он никогда не общался с женщинами близко, за исключением двух своих приемных матерей: Аны де Медина, жены императорского музыканта, и доньи Магдалены де Ульоа, жены благородного Луиса Кихады. Хуан любил эту женщину как родную мать. Следуя за служанкой и ее тусклым фонарем через темный двор, он гадал, похожа ли донья Ана на донью Магдалену. Он думал, что, должно быть, она совсем другая. Упругие мокрые листья кустов легко касались его плеч, и сырой гравий хрустел под его ногами, но очень тихо, поскольку, как истый испанец, он умел ходить осторожно и незаметно, и его грациозная поступь была так же легка, как и шаги женщины.

Служанка отперла боковую дверь.

– Хозяин в отъезде, – прошептала она, – но все равно проходите тихо, если вам дорога честь моей госпожи.

– Шаг мой легок, а язык сдержан не менее чем у любого в Испании, – ответил он.

Она взяла его за руку, поскольку лестница была винтовой и очень темной, и осторожно повела.

Они проходили мимо окон, за которыми сверкали молнии; снаружи грохотал гром, и казалось, что он сотрясает дом до самого основания. Дон Хуан настолько запутался в лабиринте коридоров и лестниц, что не смог бы без посторонней помощи отыскать дорогу обратно.

Он чувствовал легкую брезгливость ко всей этой игре женщины в таинственность, хотя и понимал, что она необходима. Стала бы она так же принимать дона Алессандро или даже Карлоса? Сколько других рыцарей поднималось по этим ступеням? Если он был первым, это было бы великой честью для него, но будь он даже вторым, он пожалел бы, что пришел.

Охваченный этой внезапной мыслью, он освободил свою руку от руки своей провожатой и ступил в темный холл.

– Почему твоя госпожа принимает меня? – спросил он. – Не дитя ли она прихотей и капризов?

Женщина повернула фонарь, так что свет упал на его лицо.

– Иисусе! – вскричала она гневно. – Неужели моя благородная госпожа снизошла до кабальеро, который задает такой вопрос? Вам следует войти со смирением, поскольку моя госпожа удостаивает вас чести, к которой тщетно стремился каждый рыцарь в Алькале.

– О! – ответил Хуан. – Она несравненна, веди меня к ней.

Она качнула фонарем по стенам, затем отодвинула в сторону тяжелую парчовую портьеру и ступила в комнату, которая была ярко озарена янтарным светом.

– Госпожа, – сказала она, – кабальеро здесь.

Она задула фонарь и сняла свою накидку.

Стены комнаты были белыми, открытые окна выходили на балкон, по которому хлестал дождь. Вдоль одной из стен стояли черный шкаф с полками и черный стол, около другой – два черных стула и молитвенная скамейка. Пол был выложен красной и золотой плиткой с фантастическими узорами. Угол занимали прялка и корзина пряжи.

Рядом с внутренней дверью, скрытой тускло-желтой занавесью, стоял сундук с откинутой крышкой, из которого свисали шелковые и шерстяные ткани и ковры, окрашенные в яркие цвета.

На длинном ложе с цветочным узором, инкрустированном перламутром, склонив голову на алые подушки, возлежала донья Ана.

Ее пышные юбки из тонкого белого шелка с золотой вышивкой по кромке укрывали почти все ложе и касались красно-желтого пола.

На ней был зеленый шелковый жакет, поверх которого ниспадала складками большая кисейная шаль, в ее темных волосах поблескивал высокий металлический гребень, инкрустированный золотом и кораллами, а на шее была нитка коралловых бусин. Она была очень красива.

Как только Хуан вошел, она села и, сцепив руки, сложила их на коленях. Он снял свою черную шляпу.

– Сеньора, – сказал он, – я целую ваши руки.

Она встала; служанка подошла к окну и задернула занавески.

– Кто вы? – надменно спросила донья Ана.

Она была очень красива.

Молния ударила, вызвав дрожь в недрах темного дома, и в душе Хуана также внезапно возникло новое горячее желание чем-то быть, что-то делать, достигнуть чего-то такого, что позволило бы ему дать ответ на вопрос этого гордого создания.

Его смуглая чистая кожа вспыхнула от унижения, он отбросил назад свой серо-коричневый плащ и опустился на одно колено.

На тускло-голубой парче его дублета, полускрытая кружевными краями пышных белых брыжей, поблескивала массивная цепь, звенья которой в форме кремней и кресал были выполнены из чистого золота и стали, а в центре висело золотое руно.

– Орден Золотого руна! – пробормотала донья Ана, отпрянув от него.

Он открыл ей один из своих титулов.

– Я сын Карла V, – сказал он и коснулся рукой роскошного знака на своей груди, символа самого авторитетного ордена в Европе.

Донья Ана села на край ложа и закрыла лицо ладонями. Ее пальцы были длинными, она не носила колец.

– Иисусе! – сказала служанка. – Дождь поломает розы.

Она осторожно открыла ставни и внесла в комнату два горшка с цветами, по одному в каждой руке. Розы безжизненно поникли под ударами дождевых струй, и вода капала с их листьев на красно-желтый пол.

Хуан поднялся и посмотрел на донью Ану. Шаль соскользнула с ее головы, и он увидел, что в ее темные волосы вплетена голубая бархатная роза.

Она уронила руки и заговорила; ее голос был тихим и хриплым.

– Тереса, – сказала она, – кого ты привела ко мне?

Молния ударила за открытыми ставнями, когда служанка внесла в комнату еще два залитых водой горшка с розами. Она остановилась, все еще держа их в руках, и с недоумением посмотрела на Хуана.

– Кабальеро, который пришел к воротам, – ответила она.

Затем она увидела орден Золотого руна на его груди.

– Святая Дева! – воскликнула она.

– Вы не знали, кто я? – спросил Хуан.

– Откуда мне знать хотя бы одного из рыцарей Алькалы? – горько ответила донья Ана.

Он слышал, что она никогда не покидала дома иначе как в сопровождении троих или четверых человек, но он и предположить не мог, что она жила такой затворницей; это сделало ее еще более удивительной в его глазах.

– Господи! – вскричал он. – Может быть, вы и писем не получали и не слышали серенад?

– Я никогда не получала ни единого письма, – ответила она, – и меня заставляют спать в той части дома, которая обращена во внутренний двор, где слышен только плеск фонтана и иногда пение соловьев.

Хуан подумал обо всех подкупленных посредниках и обо всех музыкантах, которых нанимали играть перед домом Сантофимия-и-Муньятонес.

Он рассмеялся. Затем вновь посерьезнел.

– Сеньора, – спросил он, – значит, вы не приглашали меня? Тогда я уйду.

Теперь он с презрением думал о насмешках дона Карлоса и о той легкости, с которой он сам согласился пойти на встречу вместо инфанта. Она подняла на него взгляд.

– Почему вы подумали, что я обращалась к вам? – спросила она.

Кровь бросилась ему в лицо, он покраснел до корней своих пышных золотых волос, новое острое чувство пронзило его сердце. Она смотрела прямо на него, в ее глазах сияло что-то дикое и чудесное; и ему показалось, что янтарный свет, который изливали две лампы на стене, проходит сквозь нее, и она вот-вот растворится и исчезнет в золотом сиянии.

Он не мог признаться ей, что пришел к ней без намерения.

– Ваше послание было предназначено мне? – спросил он, затаив дыхание.

Она отвернулась.

– Я не знала, что вы принц, – уклончиво сказала она.

– Дон Хуан Австрийский! – прошептала служанка. Белым куском ткани она вытирала лужи воды, которые четыре горшка с розами оставили на гладких плитках пола.

– Кто были другие два кабальеро? – спросила донья Ана.

– Более высокий – дон Алессандро, герцог Пармы, сын Оттавио Пармского и Маргариты, дочери моего отца…

– А горбун, должно быть, был с вами, чтобы вас развлекать.

Хуан побледнел.

– Иисусе! – перекрестился он. – Он – инфант дон Карлос, единственный сын короля.

– О! – хором воскликнули женщины.

– Мне следовало это знать, – торопливо добавила донья Ана, – но вы ведь совсем недавно в Алькале.