Хуан сразу представил себе, какой прием мог ожидать дона Карлоса; он был рад, что она избежала ярости принца, которую навлекла бы на себя, если бы показала ему свое отвращение; он знал, каким мог быть Карлос.

Он сел на один из жестких черных стульев. Он чувствовал, что служанка смотрит на него с любопытством, а донья Ана – настолько пристально и пылко, что ее взгляд смутил и взволновал его.

– Вы за мной посылали? – тихо спросил он.

– Да, – она поднесла ладони к коралловым бусам на своей шее. – Я так часто видела вас, как вы проходили мимо моего дома.

– Каждый рыцарь Алькалы был бы рад услужить вам, – сказал он.

Гром грохотал все глуше, дождь уже не хлестал с прежней силой. Донья Ана наклонилась вперед, послышался легкий шелест ее тонкой белой шелковой юбки.

– Вы тоже писали мне? – спросила она. – Вы тоже посылали мне серенады?

– Да, – ответил он, – хотя я и не знал тогда, насколько вы восхитительны.

Она упала на алые подушки и закрыла глаза.

– О! – воскликнула она. – Зачем я это сделала? Я больна, я одержима, мое сердце болит, болит. Я страдаю, я так страдаю. Оставьте меня, дон Хуан, и забудьте.

Он поднялся и приблизился к ней; он долго вглядывался в ее лицо, нежное и свежее на ярко-алом фоне, смотрел на длинные локоны, сколотые поблескивающим гребнем, на тени длинных ресниц, видел трепет ее полных губ и пульс, бьющийся на ее округлой шее.

На ее щеках был легкий пушок, а в ушах длинные грубые золотые серьги в форме пшеничных колосьев, которые сейчас, покачиваясь, касались алых подушек. Он подошел к изголовью ложа и наклонился над нею; маленький жакет зеленого шелка на тугой шнуровке облегал ее грудь, а пышные белые юбки скрывали очертания ее ног вплоть до пряжек маленьких туфелек.

– Сеньора! – сказал он.

Она открыла глаза, и он увидел, что они наполнены слезами, как чашечки цветов бывают наполнены росой.

Благоговейный трепет и грусть, дотоле ему неизвестные, тронули его сердце.

– Ана, – сказал он.

Она вновь закрыла глаза, и слезы потекли по ее щекам.

– Я не знала, что вы принц, – прошептала она.

Он положил руку на орден Золотого руна и сказал горькую правду, которую никогда прежде не облекал в слова.

– Я также и крестьянин, – произнес он.

Донья Ана не ответила. Гром проворчал в последний раз, уже далеко; дождь закончился, но было слышно, что вода еще продолжает капать с ветвей кустов, растущих вокруг дома.

Служанка открыла ставни, и в окне показались пурпурное небо с уплывающими прочь черными облаками и восходящая полная луна.

Дон Хуан присел на край черного ложа; его юное лицо было расстроенным и задумчивым.

– До одиннадцати лет, – продолжил он, – я жил в Леганесе у императорского музыканта Францискина Масси. Я ходил в школу босым через поля, одетый как крестьянин.

Он повернул голову, немного скованно из-за высоких, до самых ушей, брыжей и тяжелой орденской цепи.

– Затем, к глубочайшему изумлению жителей деревни, прибыла карета и увезла меня в Вильягарсия, где донья Магдалена, – да хранит ее Господь! – стала мне как дорогая и уважаемая мать. Оттуда меня привезли в Куакос около Юсте, и в монастыре в Юсте я присутствовал при кончине императора, – да упокоит Господь его душу! – и все это время я не знал, что был его сыном. Затем, после того, как мы вернулись в Вильягарсия, дон Луис Кихада, мой опекун, взял меня с собой на охоту в монастырь Сан-Педро-де-ла-Эспина, и там мы встретили короля, который сказал мне, что я его брат, и дон Луис помог мне сесть на лошадь и поцеловал мою руку. Господи! Я не знаю, рад я этому или огорчен. Карлос будет королем, а я даже не инфант.

– Вы сын императора, – ответила она, – и король возвысит вас.

– Король поступил очень благородно по отношению ко мне, – ответил дон Хуан, – и послал меня сюда, в Алькалу, с моими племянниками Карлосом и Алессандро. Он явно оказывает мне честь, хотя я и не являюсь инфантом Кастилии.

Он посмотрел на нее.

– Почему я так говорил с вами? – вскричал он.

– Почему вы пришли? – ответила она.

Они склонились ближе друг к другу; она протянула ему ладони, и он взял их в свои, ее пальцы были горячими в его руках; он подумал, что она очень похожа на стручок чилийского перца, таящий под гладкой, блестящей, тонкой и нежной кожицей яростное пламя.

– Может ли хоть одна женщина в Старом или Новом Свете сравниться с вами? – сказал он, взяв обе ее ладони и положив их на орден Золотого руна. – Господи! Ради вас я мог бы совершить великие дела.

– Нет, – ответила она, – лишь будьте со мною. Но это невозможно, – быстро добавила она. – Иисусе! Как тягостна жизнь! Смогли бы вы любить меня? Смогли бы вы быть верным, дон Хуан?

Ее влажные губы были слегка разомкнуты; они были столь же алыми, как и коралловые бусы на ее шее.

Он прижал ее ладони к своему орденскому знаку, так что Золотое руно впилось в ее кожу, но она не пожаловалась и не попыталась отстраниться.

– Я мог бы любить вас, как любят Святую Деву! – воскликнул он. – Или как мужчина может любить самую прекрасную женщину на свете!

– А могли бы вы любить меня больше, чем ваши честолюбивые замыслы? – спросила она.

– Как вы узнали о моих честолюбивых замыслах? – отпрянул он, вздрогнув.

– Вы хотите быть наследником, – выдохнула она, – вы хотите быть королем.

В его глазах вспыхнули золотые огоньки, как отблеск света на богато инкрустированной шпаге.

– Да, – сказал он.

– Ах, любите меня, и пусть так и случится! – ответила она.

Некоторое время он пристально вглядывался в ее обращенное к нему лицо, затем выпустил ее руки и поднялся.

– Господи! – воскликнул он. – Что вы сделали со мною? Что вы сделали со мною такого, что изменился весь мир?

– Ах! – прошептала она. – Вы тоже страдаете! Вы страдаете, как я страдала с тех пор, как впервые увидела вас, когда вы метали дротики в цель на берегу реки Энарес!

Она откинула волосы назад, голубая роза и гребень уже почти не скрепляли ее прическу.

Служанка взяла горшки с цветами и отнесла их обратно на балкон. Ночь была ясной, в небесах разливалось серебряное сияние луны, и теперь, когда дождь прекратился, был ясно слышен плеск фонтана.

Дон Хуан подошел к ложу, опустился рядом с ним на колени и прижался горячим лбом к струящимся складкам ее белых юбок. Надушенный шелк был прохладным, как вода в жаркий полдень.

Донья Ана легко провела руками по его волосам, склонившись над ним с сочувствием и нежностью, на ее ладонях остались синяки от соприкосновения с орденом Золотого руна, и когда он поднял лицо и покрыл их поцелуями, она почувствовала боль. Служанка отошла от окна и приблизилась к ним.

– Уже поздно, моя благородная госпожа. Сеньор, вы должны уйти.

– Нет, нет, – простонала донья Ана. – Пусть он останется, позволь ему остаться со мною.

Затем она отняла руки и слегка качнулась всем телом.

– Нет, сейчас еще не время! – воскликнула она. – Идите, идите же!

Она стремительно вскочила, и голубая роза, выпав из ее прически, ударила по губам дона Хуана, который продолжал смотреть на нее, стоя на коленях.

– Ах, Господи! – воскликнула служанка. – Неужели вы никогда не уйдете, принц?

Он поднялся на ноги; в правой руке он сжимал голубую розу.

– Могу ли я прийти снова? – спросил он.

– У вас в руках залог моей благосклонности, – сказала донья Ана и показала на бархатный цветок.

– Когда я могу прийти?

– Завтра возвращается хозяин, – сказала служанка, – но вы можете передать письмо через Эуникию, старую женщину, которая чешет шерсть у реки. И мы договоримся о времени.

– Зачем мне ждать? – спросил дон Хуан властно. – Положите голову мне на плечо и позвольте мне поцеловать ваши волосы. Я женюсь на вас. Ваша честь не потерпит, чтобы я посещал вас тайно, как вор.

– Увы! – донья Ана отпрянула к белой стене. – Король вас не послушает.

Хуан засмеялся.

– Я не раб королю, – сказал он. – Вы плачете? Плачьте же на моей груди.