- Очень жаль, - говорит он, – виски значительно упрощает такие беседы, – как будто, чтобы подтвердить это, он допивает свой чай и ставит чашку на кофейный столик. Она показывает на чайник, укрытый вязаным чехлом, присланным Бабушкой в качестве подарка на новоселье, но он отрицательно машет рукой и вместо этого подбирает кусочек бананового хлеба с колена.

Она смотрит, как он ест (и он выглядит так же выжидающе, как и она, наблюдает за ней из-под приподнятых бровей, жуя хлеб). Она делает глоток чая, а Лерой наконец-то глотает. Он берет еще ломтик хлеба (он уже много съел, но хлеб вкусный, и как раз для Лероя она его испекла), затем возвращается на свое место, поворачиваясь боком, чтобы быть с ней лицом к лицу во время разговора.

- Итак, - говорит он, - ты снова хочешь поболтать об этом?

Она хочет. Но прошло почти полчаса разговора ни о чем, прежде чем она смогла сформулировать свой вопрос в первый раз. И она хочет знать, но не хочет спрашивать снова (потому что разговор превратился в нечто светлое и пустое, с шуточками о виски и скрытыми улыбками, и если она спросит, то только усложнит всё еще больше). Ей кажется, будто её смелость сдулась, как неудавшееся суфле (она его ещё не готовила, но уверена, что приготовит, и что - по крайней мере первые несколько раз - потерпит неудачу) поэтому она делает глоток чая и пожимает плечом.

- Неважно, - говорит она, – это не очень существенно.

- Тогда почему ты заговорила об этом?

- Я… - она замолкает и закусывает губу.

Он пожимает плечами.

- Успокойся, сестрица. Я не собираюсь совать нос, куда не просят… - он делает паузу и широко улыбается ей, - … но из тебя ужасная лгунья, ты знаешь?

- У меня было мало практики, - говорит она.

- Ну, если собираешься мне рассказать, сделай себе одолжение и перестань юлить. А если не собираешься - да мне-то всё равно. Это твоя жизнь.

Она знает: он оставит эту тему, если она попросит – не станет любопытствовать. Но она ещё не передумала спрашивать его, поэтому она смотрит, как он жуёт банановый хлеб, выжидающе приподняв брови и нетерпеливо глядя на неё.

Она вздыхает и прячет большую часть лица за чашкой.

- Отношения, – она говорит это с таким видом, будто груз свалился с её плеч, потому что это скорее признание, чем утверждение. Бремя, которым она только что поделилась с лысеющим бородатым мужчиной, что сидит рядом с ней на диване. – Я хочу знать, не рановато ли думать об отношениях.

Его брови подпрыгивают аж к середине лба (и ей кажется, что если бы он не снял кепку, когда вошёл в дом, брови бы скрылись под козырьком).

- Вау, ты уверена, что хочешь спрашивать меня об этом?

Она поджимает губы и смотрит в пол, чувствуя, как начинают гореть щёки.

- Вот видишь, поэтому я и не хотела говорить тебе – я знала, что ты так отреагируешь и…

- Эй, сестрица, я никак не реагирую. Я просто не уверен, что я именно тот, с кем тебе нужно говорить. Я и внешностью не вышел, да и вообще не числюсь в списках местных казанов.

- Не будь к себе таким строгим, - говорит она, наклоняясь вперед, чтобы неуверенно, успокаивающе потрепать диванную подушку рядом с ним. (К нему она не дотягивается, не касается его, но это предельная близость, с которой она может справиться, и, похоже, он уважает её попытку.) – Я думаю, что ты очень милый.

- Ну да, конечно, ты же только что спросила меня об отношениях с Голдом. Твое мнение определённо не совпадает со мнением большинства.

Она пожимает плечами.

- Это не значит, что я не права.

Он практически заталкивает в рот ломоть бананового хлеба (и если он пытается скрыть от неё, как румянец покрывает его шею и всё лицо – до блестящей макушки - то ему это не удаётся). Тяжело глотает. Смахивает несколько крошек с клетчатой рубашки, откашливается и говорит:

- Ты уходишь от темы. Мы тут говорили о тебе и… Голде, – то, как он делает паузу, совсем не внушает доверия, но он не смеётся, и не уходит, и не говорит ей, что делать, поэтому это её не беспокоит.

- Тебе он не нравится, - говорит она.

- Он мало кому нравится.

Она чувствует, как выражение её лица меняется, знает, что теперь оно становится напряжённо-нейтральным. Она вновь берёт кружку и делает глоток чая (её чай почти остыл и утратил крепость)

- Но слушай, - говорит он и улыбается, чтобы снять остроту своих предыдущих слов (чтобы хоть немного притупить правду), - речь же не обо мне. Очевидно, что тебе он нравится. – он улыбается ей (чуть кривовато), пока она не улыбается в ответ. – Расскажи мне, почему.

- Ну, он… он… - и это странно – говорить о Румпе (потому что он временами такой замкнутый, такой отчуждённый от остальных горожан), но Лерой наблюдает за ней без всякого давления, и она знает, что он скажет ей правду (потому что он был одним из первых - Лерой, Вэйл, Румп и Эмма), и, прежде, чем она успевает это осознать, её заикание сменяется потоком слов, которого она не может сдержать.

- Он был очень добр ко мне. Терпелив. Он понимающий. И милый. Очевидно, что мы были небезразличны друг другу… раньше… Но он никогда не давил на меня. Он вёл себя как джентльмен. И он был со мной честен. И он старается, он очень старается делать вид, что его сердце не разбито, хотя я знаю, что это так. И он всё ещё во всём мне помогает, даже если сам, я в этом уверена, нуждается в помощи так же сильно. Думаю, он очень одинок. Иногда я вижу, что у него много слоёв и…, - она останавливается, допивает чай и ставит кружку на столик. Она проводит руками по юбке, разглаживая ткань на коленях. – И я думаю, он правда любит меня.

- Ну… да.

Не такого ответа она ожидала.

- Да? – повторяет она.

- Да. Он тебя любит. Каждый, у кого есть глаза, видит это. – Лерой говорит так, будто это очевидно (и она думает, что, наверное, так и было с того самого дня когда она увидела Румпа впервые – разбитого и дрожащего на скользком от дождя асфальте, опасного и охваченного жаждой мести из-за потери Белль).

- Правда? – снова спрашивает она.

- Джейн, - говорит Лерой (и он произносит это как «сестрица», качая головой и криво улыбаясь), - Этот человек ел с тобой мороженое. На людях. Он подарил тебе библиотеку. Это же не наука о ракетостроении.

Она подавляет улыбку, но не может скрыть румянец, заливающий её щеки.

- Слушай, - говорит он, - я не собираюсь говорить тебе, что ты ничем не рискуешь. Ты же будешь встречаться с мистером Голдом. – Она бросает на него укоризненный взгляд, и он примирительно поднимает руки (но она не может на него злиться, потому что, скорее всего, он прав). – Но кое-кто однажды сказал мне, что любовь – самая удивительная и самая замечательная вещь на свете. Любовь – это надежда. И если ты влюблена… лучше наслаждайся этим, пока есть возможность. – Он смотрит на неё и пожимает плечами – и это сглаживает серьёзность его слов. – Это пословица, между прочим.

- Как мне… - она делает паузу, мягко прикусывая нижнюю губу и убирая прядь волос с лица, – как мне узнать, люблю ли я его?

- Сестрица, - говорит Лерой, снова качая головой, будто не веря, что собирается это сказать, – ты назвала его милым. Конечно, ты влюблена.

Она хочет сказать что-то ещё (задать миллион вопросов, высказать миллион опасений, потому что как она может завязывать отношения, если она едва знает, кто такая Джейн Френч, а он, возможно, всё ещё влюблён в женщину, которая исчезла много месяцев назад), но Лерой выглядит довольным, а она не может перестать думать о букете незабудок в вазе на кухонном столе. И, может быть, её опасения реальны… или, может быть, она просто боится попытаться. (Боится надеяться.)

- Спасибо, Лерой, - говорит она.

Он кивает. Затем потягивается, зевая и прикрывая рот рукой.

- Ладно, - говорит он, подавляя зевок, и закрывает рот, пристукнув зубами, – я снова работаю в ночную смену.

Они оба поднимаются, и она пытается подавить зевок, которым заразилась от него. Она прикрывает лицо обеими руками и эффектно терпит неудачу, когда ей не удаётся удержать челюсть закрытой.