Румп подбирает кусочек шпината с кухонной стойки и бросает в мусорное ведро под раковиной. На таймере остаётся девять минут.

- Когда я была в подвале, - говорит она наконец, (и «подвал» звучит намного добрее, чем «психушка»), - Реджина приходила проведать меня. Она приносила розы для медсестры. Каждый год, чтобы ознаменовать годовщину моего заключения, она приносила розы и для меня.

Поначалу цветок был желанной переменой. Красное блестящее пятно в мире голубого и серого - прикосновение внешнего мира, что напоминало ей о солнечном свете (которого она никогда не видела), скользящем по бетонным блокам, о прохладном океанском бризе (которого она никогда не слышала), играющем в листьях на деревьях, и о свежескошенной траве (запаха которой она никогда не чувствовала) на лужайке у отцовского дома (потому что вся её жизнь была замкнута в пространстве из бетона и протекающих труб, и не было ничего, кроме этого).

Несколько коротких дней роза была прекрасна.

- Каждый год я отрывала лоскуток от своей сорочки, пропитывала водой и обматывала вокруг стебля, чтобы сохранить свежесть цветка как можно дольше, – она смотрит на таймер на духовке, лишь мельком осознавая, как сильно дрожит её голос и как судорожно кулаки сжимают полу кардигана, – но, в конце концов, она всё равно умирала, - говорит она тихо, - как умирает и всё остальное… а они оставляли её. На очень-очень долгое время.

На недели. Может быть, месяцы. Пока она не становилась неузнаваемой и чёрной. Пока она не становилась высохшей, мёртвой и прогнившей – груда лепестков и гниющий стебель в углу, привлекающий мух и выделяющий болезненный кисло-сладкий запах. (Пока через бесконечную вереницу лет вид свежей розы не стал вызывать у Джейн тошноту, потому что цветок означал, что она провела в сыром подвале ещё один год, потому что она узнала, что в конце концов роза, дайте лишь время, становится чёрной гнилью).

Возможно, ей нужно рассказать ему побольше, попытаться выразить ужас, вгрызающийся в грудь, объяснить, как она годами следила за тем, как единственная надежда на побег засыхает в углу темницы… но, возможно, он уже понимает, потому что он смотрит на неё с болью, и взгляд его глаз кажется твёрже гранита. (И она видит, как за его сожалением нарастает гнев, как напряжены неподвижные руки, как кривятся его губы, обнажая зубы.)

Но когда он заговоривает, его голос нежен:

- Я не знал, - говорит он так тихо, что она едва слышит его за гулом вытяжки над плитой, – прости меня.

- Ты не виноват, - говорит она.

Он подбирает трость со стула и делает шаг по направлению к гостиной.

- Я избавлюсь от неё.

Ей стоит позволить ему, но она не может избегать роз вечно. (А заставить его избавиться от цветка – это всё равно что признать, что она винит его, как будто каким-то образом он во всём виноват, а это не так.) Пирог почти готов, а роза вне поля зрения, и она пытается совладать со своими страхами. И она в порядке. Она тянется вперёд, чтобы удержать его за рукав пиджака, когда он проходит мимо неё. И когда он оборачивается (вздрогнув, как будто она появилась из ниоткуда и напала на него), она качает головой.

- Я позабочусь об этом позже, - говорит она и крепче сжимает пальцы на его плече, – останься, пожалуйста.

Он остаётся.

Когда она достаёт пирог из духовки, он помогает разрезать его на шесть равных частей. Он разливает вино, а она подаёт ему салат, и их укутывает уютная тишина (вот только ему никак не удаётся взглянуть ей в глаза, а ей приходится насильно улыбаться, чтобы скрыть свое изнеможение). Они смотрят на стол, она хвалит салат, он - пирог (и, наверное, лучше, что он больше смотрит на заражённую розой гостиную, чем на Джейн, потому что когда он наконец-то поднимает взгляд с тарелки, она чувствует себя чужой под его взглядом).

Она выдерживает этот испытующий взгляд, сколько может.

Наконец (и, может быть это оттого, что она слишком устала, оттого, что её терпение, самоконтроль и храбрость истощены), она складывает столовые приборы на краю тарелки и вытирает губы бумажной салфеткой. Она смотрит мимо него на цветастую скатерть.

- Ты всегда будешь таким? – тихо спрашивает она. Это полувздох-полувопрос.

Она не уверена, что услышит от него ответ.

- Каким?

Она смотрит на еду на тарелке и складывает руки на коленях.

- Грустным.

(«Грустный» - неподходящее слово. Она прочла дюжины книг, может, даже сотни. Она могла бы сказать «печальный», «несчастный» или «скорбный» или пролистать словарь собственных мыслей в поисках слова, которое могло бы лучше описать размеры тоски, которую он отчаянно пытается скрыть. Но она выбрала «грустный», потому что она устала, потому что это просто, и… потому что это правда.)

При этом обвинении он меняет позу. Он бросает на неё взгляд - быстрый, острый - и отпивает глоток вина. Его длинные пальцы аккуратно обвивают бокал, создавая иллюзию полного самоконтроля.

Джейн смотрит ему в глаза. Она не вздрагивает.

Он может отрицать это, но он всё ещё горюет. Она видит это. В такие дни (дни, когда они не смеются или не поедают мороженое у Бабушки) его окутывает туман. Он тоскует по Белль, как если бы потерял любимую трость. Он может распрямлять плечи и спину, но скрыть хромоту ему не удаётся. Не удаётся скрыть, как сжимаются его губы, когда он хватается за прилавки и спинки стульев, за всё, что угодно, лишь бы устоять. Не удаётся скрыть боль в глазах, когда он смотрит на Джейн и хочет, чтобы она была той, на кого он мог бы опереться.)

- Знаешь, тебе можно скучать по ней, - говорит она тихо.

- Спасибо за это, – он наклоняет голову и внезапно ухмыляется – и это как удар хлыста, – но мне не нужно твое разрешение.

Она могла бы разозлиться. (Потому что она не Белль, и он не может постоянно ожидать, что она каким-то магическим образом вернётся, он не может продолжать смотреть на неё так, будто она нечто вроде некролога.) Она могла бы встать, бросить салфетку на тарелку, указать на дверь и прогнать его (оставить его, как оставила отца). Она могла бы обидеться, потому что его глаза жестки, а слова резки, и он прячется от неё, скрывается за слоями гордости, чтобы спрятать рану в своей груди. Она могла бы отвернуться.

Но она не делает ничего из этого – потому что резкие слова не ранят, если он был так терпелив с ней бесконечно долгие месяцы, если он дал ей свободу и библиотеку, и ожерелье, сплетённое из золота. Поэтому она делает точно такой же глоток вина, как и он, и сжимает губы.

Он моргает. Испускает короткий вздох. Его пальцы скручивают край скатерти, и он опускает свой бокал.

- Прости, - говорит он.

- Не извиняйся.

- Я не хотел быть резким.

- Нет, хотел.

- Я не должен был.

Она пожимает плечами.

- Это… не всегда легко, - говорит он.

- Я знаю, – она смотрит на свои колени. Она мягко прикусывает губу и сметает крошки с юбки. – Я тоже по ней скучаю, а ведь я даже не знала её.

- Она была прекрасной женщиной, - говорит он.

- У меня сложилось такое впечатление, – она поднимает глаза.

Уголки его губ поднимаются вверх.

- Вообще-то, она многим напоминает мне тебя.

Она не уверена, шутит ли он, но она всё равно смеётся, улыбается вопреки самой себе и качает головой.

- И такое впечатление у меня тоже сложилось, – (она чувствует себя утешительным призом.)

Он тяжело вздыхает и кладёт руку на стол, постепенно продвигая ближе к ней. Она не делает движения навстречу, а он не делает попыток взять её руки. Он просто сидит, глядя в никуда и ему не по себе. Он смотрит на её лицо, а она – на его руку.

- Я скучаю по Белль, - говорит он. Это звучит как признание. Откровение. (Вина.) – И может, так будет всегда.

Она потирает плечо, проводит ладонью по безупречной коже, где должно быть отверстие от пули.

Его пальцы подёргиваются, она видит, как напряжены костяшки.

- Но это не значит, что ты мне безразлична.

Она выдавливает улыбку, которая затрагивает губы, но не касается глаз.