- Заболел «Сырэ патяй».Ты не переживай за меня. Завтра зашьют кишечник , потом закроют рану и я вылечусь.

- Вадря, вадря Саша (хорошо, хорошо Саша) – Она тяжело вздыхает и возвращается к маме.

«В деревне со мной все говорили на эрзянском. Я в ответ - на русском. Мы понимали друг друга, а главное не надо было язык «ломать» и напрягать голову при разговоре. Вся наша семья звали ее «Сырэ патяй» - так повелось».

Сестры уселись рядом на соседнюю кровать. Мама изливает ей душу, а тетя качает головой и постоянно вторит:

- Вай авай, вай авай! (Ой мама, ой мама!)

Под эрзянский говор вспоминаю свою жизнь в деревне.

«Ежегодно, почти все лето, я проводил в поселке Вейсэ у моей бабушки по отцу - Оксиньи Филипповны. Жители поселка относились к сельсовету в селе Шугурово и являлись членами отдельной бригады колхоза имени Калинина.

В начале 30-х годов, шугуровские коммунисты и активисты, показательно для сомневающихся в колхозном движении, построили на берегу речки возле соснового леса поселок и организовали одну из первых сельхозартелей в Мордовии – «Вейсэ» – (Вместе. Сообщество единомышленников - эрзя.)

Рейсовый автобус из Саранска останавливался в центре Шугурово. До поселка нужно еще шагать по проселочной дороге четыре километра, поэтому я всегда несколько дней гостил у «Сырэ патяй» в селе.

Дом у тети добротный, срубленный из сосновых бревен. Повернув деревянную вертушку, беспрепятственно попадал в просторные сени. Ароматный запах копченного сала, подвешенного веревками к стропилам, ударял в нос. Вдоль стены сусеки, заполненные зерном и смолотой мукой. Открыв массивную дверь, заходил в большую комнату. Стены из ровно стесанных бревен. Потолок, палати, две лавки вдоль стен – все из хороших крепких струганных досок. Почти четверть помещения, занимает свежевыбеленная русская печь. Через четыре окна в комнату проникает много света и воздух в ней пропитан янтарной смолой. Чистота и аскетический порядок во всем. В дальнем углу, где сходятся лавки, стоит массивный стол, на нем самодельная липовая солонка. За дверью справа, аккуратно застеленная широкая кровать.

Ее повзрослевшие сын и дочь, работают в Саранске. Тетя живет вдвоем с мужем Федором.

Дядя Федор худой жилистый мужик, после войны несколько лет просидевший в тюрьме за фразу: «В Германии дороги хорошие, не то что наши», работает в колхозе возницей на лошади. В его распоряжении имелась старая кобыла и телега, состоящая из четырех колес соединенных двумя длинными жердями. На ней он возит бочки с водой и топливом для колхозной техники. Лошадь ходила только шагом, не мешая ему мирно дремать на облучке.

Несколько раз дядя Федя брал меня с собой. Мы с ним развозили на скрипучей телеге свежую колодезную воду, работающим в поле колхозникам и продукты с посудой для кухни. Кухня - это громко сказано. Просто под деревьями выбиралось уютное место, на кирпичи ставился большой чан и на костре варился суп с мясом. Мяса было много, от чего суп получался наваристым и сытным. Ели колхозники лежа на траве, по шесть-восемь человек, расположившись вокруг большой алюминиевой чашки. Обед сопровождался грубыми шутками по отношению к кому-нибудь из рядом лежащих. Не приличные слова и рассказы, примерно такого содержания, «резали» мой детский слух:

- На третьей ферме телка отелилась. Бычок - вылитый Степан, даже мычит как он.

- Опять начал? Ешь, без мяса останешься! - аппетитно уплетая суп, беззлобно ворчит Степан.

- Нет, Степа! Мне все же хочется узнать, как ты сумел ее соблазнить прошлой осенью. Ты же пас это стадо?

Все прекращают есть, ждут

- Пас, я. А вот кто в это время скотником на ферме работал? Не ты ли, Васька?

Все весело смеются, обед продолжается…

Когда везли кухонную утварь на склад, я спросил у дяди Феди:

- Как можно не обидеться на такие слова?

Он передав мне вожжи вытащил из кармана кисет, не торопясь насыпал на газетный обрывок махорку, послюнявив край бумаги свернул «самокрутку», затем с наслаждением раскурил ее и только потом ответил:

- У нас, Саша, обижаться нельзя. Обиженного человека затравят. Пойдет по селу молва и пристанет к нему обидное прозвище пожизненно, может даже перейти по наследству детям и внукам. Прозвище знают в деревне лучше, чем фамилию.

Вот к примеру, сегодня меня спросили: «Чей ты мальчик?»

Я ответил: «Микань Цёкаинь да Псакань Миколень цёра (Митькиной Феклы и Кошкина Николая сын» - все узнали чей ты. Скажи я: «Это сын Ларькиной Феклы Никифоровны и Уланова Николая Ивановича». Никто не понял бы.

Однофамильцев в селе много, а прозвище - оно как клеймо, у каждой семьи свое. Хорошо когда оно красивое, а бывает просто неудобно произносить! Понял?

- Понял. В Вейсэ у бабушки три кошки, поэтому прозвище у нас Псакань (Кошкины)?

- Нет – наслаждаясь куревом, ответил дядя: - Твоя бабушка Окся вышла замуж за Псакань Ваньку (Кошкина Ивана), так что твоему отцу и тебе это прозвище перешло по наследству»…

«Сырэ патяй» рядом со мной в больничной палате - смотрю на нее улыбаюсь, но участвовать в разговоре, нет сил. Аромат сухого сена, парного молока и свежеиспеченного ржаного хлеба витает в больничной палате.

Воскресли воспоминания:

«Мне шесть лет. Лазаю в хлеву по сеновалу. Слышу беспокойный голос тети:

- Почему куры так громко кудахтают?

В ответ кричу:

- Яйца из гнезд собираю!

- Саша! Собирать еще рано!

- А когда же?

- Вечером. Корова из стада придет, тогда и собирай!

- Но уж нет! Вечером корова меня запыряет и все яйца расколются!»

Другой случай:

«Лето. Просыпаюсь глубокой ночью. Тетя спит рядом, а с печи доносится грозное рычание. Тихонько сползаю с кровати, в темноте на ощупь нахожу дверь и быстро через сени выбегаю на улицу. Надо мной светят звезды и «звенят» комары. В одной майке и трусиках сижу на бревне, возле соседнего дома. Веткой в руке отбиваюсь от комаров, а другой крепко сжимаю подобранную с земли толстую палку. Светало. Услышал звук открывающейся калитки.

Голос тети:

- Саша! Ты где?

- Ззздесь – голос дрожит от холода.

Она подбегает.

- Слава тебе Господи, нашелся! Проснулась, тебя рядом нет и во дворе нет - чуть в «гроб» не загнал!

Показывая палкой на наш дом, шепчу:

- Там, кто-то рычит.

- Кто там может рычать? – завернув меня в свою кофту, ведет в дом. В сенях, через неприкрытую дверь, вновь услышал напугавшее меня рычание. Останавливаюсь.

- А это что?

- Да Господь с тобой, Сашенька! - она вошла в дом, приподнялась на печь, да как саданет кулаком вглубь, за занавеску: - У старый черт. Своим храпом ребенка напугал!

Дядя Федор, высунув голову из-за занавески, долго непонимающе моргал глазами: «За что его ударила жена?»

Сестры сидят рядом, беседуют в полголоса на эрзянском. Слушаю.

- Сырэ патяй (старшая сестра), расскажу тебе сон – говорит мама: - Вчера умаявшись, прилегла на минутку. Спала то чуть-чуть, а столько привиделось:

«Вроде бы живу у свекрови в Вейсэ. Спускаюсь по склону к речке. Жарко. Солнце печет. Захотелось пить и свернула к роднику. Нагнулась - в воде муть и мусор плавает. Пить хочется - спасу нет. Стала ладонью грязь разгонять. Измаялась, рука окоченела, силы на исходе. Вдруг мусор расступился. Вода в роднике стала чистой и прозрачной. Зачерпнула ее в ладонь, хотела напиться… И проснулась»: - К чему бы это!?

Как на яву вижу, родное для меня место:

«Пологий склон, заросший высокой травой, с единственным кустом дикой смородины. Пряный запах ее листьев витает в воздухе. Приземистая бревенчатая баня соседей, серая от времени снаружи и черная от копоти внутри, утопает в ланцетовидных листьях девясила. Чуть ниже, покосившийся сруб родника. Склонившись над ним видно, как вырывающаяся из-под земли на свободу вода поднимает со дна желтые песчинки и мелкую гальку. Ощущаю вкус воды «живого» родника и слышу гудение шмеля над золотистыми соцветиями девясила.»