Я много думал об этом, Грейджой. У меня отменная память, а время здесь тянется бесконечно. Я вспоминал те дни, когда ты был моей верной сучкой. Когда ты клялся в любви и преданности, и как ты просил, чтобы я тебя трахнул. А потом вымаливал разрешение кончить. Меня это с ума сводило, и я хотел иметь тебя снова и снова. Нам ведь было так хорошо вместе, правда?

Ты говорил, что любишь меня, и ты не врал. Я отлично разбираюсь в людях — это моя работа — и я с легкостью могу распознать, когда кто-то лжет, а когда — говорит правду, словно перед Богами. А тебя, мой славный Грейджой, я изучил очень хорошо. Я не только знаю в подробностях каждый дюйм твоего тела, я ведь исследовал каждый уголок твоей жалкой души.

Я в деталях вспомнил все дни, когда ты ползал передо мной на коленях и говорил, что твоя любовь настолько сильна, что ты готов отдать за меня жизнь. Тогда ты не врал мне.

Это было правдой. Ты не притворялся.

Тогда что же произошло потом? Почему ты так переменился? Я не могу этого понять!

Я не верю, что все это прошло бесследно. Что бы ты ни говорил и что бы ты ни делал — ты все равно любишь меня. Я знаю, что ты хочешь избавиться от этого, и хочешь всеми силами меня забыть, но у тебя ничего не выйдет.

Ты предназначен мне, Грейджой, это судьба. Я всегда буду с тобой.

Мне не хватает тебя, но признайся сам себе откровенно — тебе тоже меня не хватает.

Ты умирал от ужаса, когда я наказывал тебя, но у меня не было выбора! Я не хотел причинять тебе боль — ты сам заслужил ее! Это была только твоя вина! Ты сам заслужил все свои страдания. Вспомни, Вонючка, разве я когда-нибудь наказывал тебя без причины?

Но когда ты исправился, стал покорным и послушным, разве ты сам не хотел быть со мной? Ты ведь просил меня об этом!

Ты любил меня, и сейчас, чтобы ты ни внушал себе, ты все равно любишь меня и хочешь.

Я помню, как ты вздрагивал, когда я прикасался к тебе — вздрагивал не от страха, а от предвкушения удовольствия. Уж поверь, я в этом разбираюсь и знаю разницу. Тебе нравились мои ласки, и тебе нравилось то, что я с тобой делал. А когда я позволял тебе остаться в моей постели, во сне ты всегда прижимался ко мне, Грейджой.

И ты до сих пор любишь меня — я чувствую это даже на расстоянии.

Ты хочешь быть рядом со мной, но не желаешь себе в этом признаться. И поэтому ты боишься отвечать на мои письма.

(абзац дописан впопыхах серым карандашом, строчки прыгают, буквы сильно скруглены)

Прекращай дурить, Грейджой. Я же знаю — ты хочешь увидеть меня так же сильно, как и я тебя.

Приходи ко мне.

Напиши мне.

А лучше сделай и то, и другое. Я хочу услышать тебя, и я хочу тебя увидеть.

Рамси Болтон.”

Теон дочитал письмо, придерживая пальцами бумагу, и внезапно забился в истерике. Он смеялся и плакал одновременно, хрипел и завывал, захлебываясь рыданиями.

Рамси писал ему о любви.

О любви, мать его.

Этот больной ублюдок был уверен, что Теон любил его и любит до сих пор. Теон осел на пол, его колотило, слезы заливали лицо и лезли в нос, капли текли с подбородка. Он едва мог дышать. Его отчаянное стремление выжить в руках жестокого безумца и садиста Рамси принимал за любовь.

Хелисента подбежала к нему, расталкивая боками подруг, уткнула нос ему в щеку и начала слизывать широким мягким языком слезы с опухшего от рыданий лица. Она всеми силами старалась его успокоить, и через некоторое время Теон затих, всхлипывая, вжавшись лицом в горячий, остро пахнущий псиной бок.

***

Каждый новый его день был похож на предыдущий. Теон ходил на работу с Кирой и на площадку со всеми тремя девочками. Он не брал выходных — когда у него было свободное время, то в голове появлялось слишком много мыслей, которые он хотел бы отогнать от себя. Работа помогала ему отвлечься. Жизнь его была скучна и однообразна: вечеринки, друзья, веселые компании и доступные девушки — все осталось в прошлом. Вечерами он сидел в кресле и грел искалеченные руки о большую чашку с крепким сладким чаем. В квартире у него было нежарко, но он привык. В подвале у Рамси было намного холоднее.

В последние дни ему несколько раз звонили журналисты, напрашивались на интервью. Они и без того слишком много про него написали, поэтому он сразу вешал трубку, без разговоров.

После истерики ему стало легче. Он даже нашел в себе силы, чтобы сходить к Роббу на кладбище. Рамси очень внимательно следил за лицом Теона, а точнее уже Вонючки, когда рассказывал о смерти друга. В тот миг и в Теоне что-то умерло, но он не смел показать свое горе — это стоило бы ему еще нескольких пальцев. А после суда… Ему было стыдно. Ему было страшно. Он предал друга, он совершил подлость, ему не было прощения.

Теон ушел с работы пораньше, попросив Даллу, чтобы она посидела вместо него на заказах. Та привычно погладила огромный выпирающий живот и заверила, что сумеет без труда его подменить — ведь до беременности они с Мансом сами управлялись и со студией, и с магазином, и даже каким-то чудом умудрились не прогореть. Теон робко улыбнулся — Далла немного опекала его и жалела, но так, что эта жалость не становилась для него оскорбительной или обидной.

Кира мерно трусила у ноги, вываливая набок длинный розовый язык и тяжело дыша. Теон по дороге купил у цветочницы крупные игольчатые хризантемы с острым зимним запахом, ему казалось, что эти цветы подходят Роббу больше всего.

Он знал, где находился фамильный склеп Старков: когда-то Робб водил его туда и с гордостью показывал место, где впоследствии должен упокоиться сам. Тогда они оба считали, что это будет в каком-то необозримом будущем, а Теон брезгливо морщился — он не понимал, какой в этом кайф: гнить в каменном гробу. Пепел его предков, по древнему обычаю, рассыпали над морем — это куда более романтично.

Теон оставил Киру у порога и велел охранять, а сам вошел в тихий полумрак склепа. Нишу, куда когда-то забирался Робб и показывал позу, в которой после смерти будут лежать его кости, закрыла каменная плита с его именем. Теон рукавом смел с нее засохшие листья, пыль и песок, и положил цветы. “Прости меня”, — произнес он беззвучно, одними губами.

Яркий солнечный свет почти не проникал в склеп сквозь длинные подслеповатые окошки на потолке. “Прости меня”, — шептал Теон, и звук его голоса отражался от стен, затихая где-то под самой крышей.

В склепе было тихо и прохладно, Теон снял перчатку и погладил трехпалой рукой серый холодный мрамор надгробья. “Прости меня”, — сказал он негромко, и на белые лепестки цветов упали горячие соленые капли.

Он задержался на кладбище и поэтому вывел девочек на прогулку намного позже обычного. Собаки были недовольны нарушением режима, они хотели гулять и вырывали поводок-сворку из рук. На площадке он краем глаза заметил огромного белого хаски. Теон не обратил на него особого внимания, мало ли собак в районе, пока не увидел его хозяина.

Ох. Джон Сноу и его Призрак.

Теон совершенно не ожидал увидеть здесь Джона, он отводил глаза и боялся начать разговор с ним. Джон всегда был прямым и честным, он должен был презирать его, потому что Теон это заслужил. Но Джон сам заговорил с ним без ненависти и злости, и Теон был благодарен ему за это. Он попросил у Джона прощения — и получил его. Это было так непохоже на Джона, что Теон отвернулся, с трудом сдерживая слезы. Джон пригласил его вместе с девочками на кофе к себе в гости.

Теон вернулся домой в растрепанных чувствах. Его прежняя жизнь начала плавно вливаться в нынешнюю и прорастать новыми побегами. Они договорились с Джоном встретиться завтра на собачьей площадке. Возможно, для него еще не все кончено, раз даже Джон Сноу простил его.

И, конечно же, на пороге его ожидало новое письмо. Теон без долгих терзаний разорвал желтый конверт. Из него выпали скомканные и небрежно разглаженные блокнотные листы. Несколько строчек были зачеркнуты так густо, что ничего нельзя разобрать. Почерк был ровный — казалось, Рамси писал вдумчиво, никуда не торопясь.