25 декабря 2018.

Элис.

В доме тихо. Лишь старинные часы в посеребренном корпусе нарушают это густое безмолвие. Они виновато тикают на каминной полке в гостиной, полные сочувствия к своей хозяйке, которая сидит на кухне, за столом для готовки, в компании тягостных мыслей и бутылки «лондонского сухого».

Рождество, не считая Дня Благодарения, праздник самый что ни на есть семейный, он буквально пропитан духом единения и близости, но так уж вышло, что именно в этот день семья Джонсов раскололась, дала трещину. На ней и прежде не висел ярлык с надписью «образец для подражания», но до сегодняшнего дня проблемы не казались такими глобальными. Они всегда были решаемыми.

А сейчас, сидя в одиночестве на своей безупречной чистоты кухне, отделанной в стиле кантри, Элис не может принять ни одного по-настоящему серьезного, взвешенного решения. Она чувствует себя потерянной, брошенной и уже слишком пьяной. Наверное, ей стоит подняться наверх, отлежаться в ванне с лавандовой пеной и парой капель ароматических масел, а потом принять контрастный душ и забыться глубоким сном, но вместо этого она по десятому кругу прокручивает в голове события безрадостного дня.

Сначала заварушка в госпитале, потом разборка в змеином логове, ну и под занавес — мерзкая ссора с ЭфПи, которая стала «достойным» его завершением. Когда Джонс-старший узнал, какой фокус отколол его ненаглядный сынок, он не на шутку разозлился и обещал задать тому хорошую трепку, но когда услышал совет «найти драгоценному сыночку адвоката» — вышел из себя.

Элис мрачно усмехается, вспоминая как муж в порыве гнева назвал ее «вероломной истеричкой», а она запустила в него тяжёлый стакан с джином. Стакан угодил ему в плечо и вся жидкость выплеснулась на серую поплиновую рубашку от «Versace», которую он надевал исключительно в праздники. Хрусталь упал на керамогранитный пол кухни и разбился, а ЭфПи тяжело вздохнул, поморщился от боли и уехал в Саутсайд.

И пока он в «Белом Змее» разбирается со своим горе-отпрыском, а жители Ривердэйла восторженно обмениваются подарками и уплетают индейку под клюквенным соусом, Элис допивает пятый по счету стаканчик джина, борясь с острым желанием схватиться за телефон.

Стаканчик пустеет. Она встает из-за стола, чтоб приготовить себе новую порцию. Достав из отдела для фруктов один лимон, Элис вдруг думает — а не вытащить ли индейку и заняться приготовлением ужина? Ее внутренний Нордсайд ликует от такой идеи. Зарыть топор войны за праздничным столом — что может быть лучше, не правда ли? Перед главным редактором встает трудный выбор. На столе рядом с бутылкой джина лежит телефон. Прямо сейчас она может позвонить мужу и сказать: «К черту все. Бери Джагхеда и возвращайся. Сегодня Рождество и мне нужна моя семья». Да, может. Но не станет. Злость на Джагхеда и досада на мужа оказываются сильней миротворческих побуждений. Индейка так и остается в морозильной камере.

Но как бы Элис не старалась, после четвертого стаканчика звонок все же становится неизбежным. Выпивка добавляет храбрости и она берет телефон. Нет, не для примирения, но для ясности. Если бы муж сидел напротив, ей вряд ли хватило бы духу начать этот разговор. Сейчас расстояние играет ей на руку. Трубку поднимают после шести длинных гудков.

— Элис?

У нее ком подкатывает к горлу. Внезапно та, что никогда не лезет за словом в карман, обнаруживает, что не может выдавить и звука.

— Элис, ты слышишь меня? Что-то случилось?

Она судорожно сглатывает и с трудом спрашивает:

— Ты еще в Саутсайде?

— Само собой, где мне еще быть.

Его интонация резкая, даже задиристая. Он всегда говорит так, когда злится.

— Когда вернешься?

Молчание. Его медленное дыхание.

— Не сегодня. Джагхеду нужна компания.

Элис вдруг смеется почти беззвучным смехом. Вместе со способностью говорить к ней возвращается и язвительность.

— О да, ему нужна поддержка. Бедный мальчик, он ведь такого натерпелся.

— Прекрати. Парень места себе не находит. Видела бы ты его…

— Не пытайся выбить из меня слезу. Однажды я уже пожалела твоего сына и чем он отплатил? Пусть радуется, что отделался так дёшево.

— Не делай из Джага монстра, — говорит ЭфПи, и голос его звучит сердито. — Он всего-навсего влюбленный мальчишка, а ты записала его во враги человечества.

Элис зло усмехается.

— Не льсти ему. На врага человечества он явно не тянет.

— А на кого тянет? Может, на твоего личного?

— Да, для этой роли он вполне сойдёт.

Долгое молчание.

— К чему весь этот спектакль? — наконец спрашивает ЭфПи. — Джаг не даст заднюю, ты прекрасно знаешь, какой он упрямый. Неужели ты думаешь, что твои угрозы его остановят?

— Что он намерен делать?

ЭфПи на секунду теряется. Кажется, ему нечего ответить.

— Он…эм…будет исправлять ошибки.

— Это твоё мнение или его позиция?

— Это очевидный факт.

— О, теперь все ясно. — Элис вновь усмехается, покачивая в руке стакан с джином. — Ты побежал подтирать ему сопли, а он даже говорить с тобой не захотел.

— Да, черт возьми, не захотел! — ЭфПи срывается. — Он закрылся в комнате с бутылкой текилы и через дверь шлёт всех куда подальше. Довольна?

— Алкоголизм в таком возрасте — тревожный звоночек, тебе не кажется? Я бы на твоём месте обратилась к доктору.

ЭфПи тихо смеется, но ей кажется, что смех его звучит вымученно.

— Ты позвонила, чтобы язвить? Думаешь, так тебе станет легче?

— Уже полегчало.

— Мои поздравления. — Голос его звучит менее враждебно. — Ну, раз тебе стало лучше, может закончим эту бессмысленную войну? Сегодня же Рождество…

Элис молчит, глядя на кубики льда в стакане. Это так трогательно, так по-детски — ждать волшебства в рождественскую ночь… Она силится вспомнить, в какой момент утратила веру в чудеса. Кажется, это случилось после выпускного бала. В ту ночь она во второй раз предложила Форсайту Джонсу Второму уехать вместе с ней в Ванкувер, а он во второй раз сказал «нет». Да, чуда так и не произошло…

— Твоё молчание…это значит «да»? — спрашивает ЭфПи с надеждой.

— Я не шутила насчет суда. Я могу это сделать.

Она готова поклясться, что слышит надрывный, мучительный стон на другом конце провода. Это реквием по рухнувшим надеждам.

— Я когда-нибудь говорил, что с тобой трудно?

Элис невольно вздрагивает всем телом. Голос из динамика обдает ее тоскливым холодом.

— Да, кажется говорил. Прошлым летом, когда мы спорили, какой ламинат постелить в спальне…

Короткий смешок. Полный разочарования и досады.

— Напомни, чем все закончилось?

— Ты уступил мне.

— Да, тогда я уступил. Сейчас не стану.

Внутри у Элис будто обрывается что-то. Возможно, это нить судьбы, связавшая их еще в далеком детстве.

— Делай, что хочешь. Мне все равно.

— Скажи, зачем ты все усложняешь? Чего добиваешься?

— Разве не ясно? Я хочу защитить своего ребёнка. Матерям свойственно такое поведение, знаешь ли.

Пауза. Снова короткий смешок. Не издевательский, но близко к нему.

— Твои попытки стать образцовой матерью веселят еще больше, чем пустые угрозы.

В горле у Элис першит. Все слова куда-то исчезают. Мужчина на том конце провода пользуется этим молчанием и говорит:

— Кажется, я понял в чем проблема. Ты не Бетти хочешь защитить, а себя. Все эти запреты, угрозы… Это страх. Ты боишься, что Джаг поможет ей вспомнить, не так ли?

Вопрос застает ее врасплох. Держащая телефон рука дрожит.

— Вспомнить что?

— Твоё к ней отношение. Ты ведь была никудышной матерью, и не пытайся это отрицать.

— Она простила меня, — тихо говорит Элис.

— Она простила тебе Ванкувер. Не Ривердэйл.

В доме тихо. Лишь кубики льда звенят, когда она допивает остатки джина и осторожно ставит опустевший стакан на полированную столещницу. На языке остается горький вкус цитруса. Чересчур насыщенный. Неприятный. В последнее время все ее ощущения будто заострились. Когда Элис вновь заговаривает, голос у нее звучит надломлено.