– Энто мы реквизуем!

– Вы, вы, – не выдержал Василий Алексеевич.

– Ты мне тут не выкай! Понял, шкура? – Щека у бывшего каторжника задергалась. – Где прячешь оружие?

– У нас оружия нет, – ответил отец.

– Энто мы проверим…

– А самогон? – загалдели солдаты.

Бывший каторжанин полез на чердак. Солдаты разошлись по дому. Я смотрела на них и думала: «Ну, ладно этот разнузданный большевик в кожанке. А солдаты? Неужели это те самые солдатушки, которым я с гимназистками писала письма, полные верой в их любовь к нам. Неужели?» И от стыда горели щеки.

Солдаты рылись в сарае, где под сеном брат спрятал наган, но его не нашли. Облазив подвал, подсобки, овчарню, они собрались на дворе. Видно было, что между делом успели напиться. Один солдат натянул на себя офицерский мундир, другой тащил корзину яблок, третий морщился и развешивал на уши лошади погоны.

– Прощай, выкало! – помахал кулаком бывший каторжанин.

– Хорошо, хоть Сережу не забрали, – устало произнес отец, когда телега загремела по ухабам.

– Жандармы себе такое не позволяли! – прижалась к груди мужа Мария Адольфовна.

Меня трясло, как в лихорадке: что за напасть преследует нашу семью? При царе забрали отца. При большевиках не оставляют в покое брата. Хорошо, хоть Новиков вовремя скрылся.

Убирая разбросанные вещи, мы обнаружили пустую бутыль из-под спирта, который использовался для лечебных нужд, и потом долго потешались над «солдатушками».

В разных уголках империи менялась власть, деньги, флаги. Россию раздирало на части. Возникали директории, образовывались правительства, республики. Иностранные легионы хлынули в наши порты. Казалось, все рушится.

Мы жили тревожно. По городу распространялся голод, хотя склады ломились от продуктов. Магазины пустели, торговля замирала, а большевики жировали. Положили себе зарплаты, какие не снились даже прежним чиновникам. Себя называли чуть ли не новыми господами. Устраивали облавы, требовали от дворян и офицеров регистрироваться. Кое-кого расстреливали, чтобы другие их не ослушались. И словно в укор царившему хаосу свой упорядоченный путь совершала природа. Весной устилала землю подснежниками, летом – тополиным пухом, осенью – лиственной периной, зимой – снежным покрывалом. Она словно показывала иной уклад, без пороков и потрясений, про который забыли люди.

Я не думала, что такое возможно, чтобы на службу к большевикам пошли офицеры. Я увидела бывшего прапорщика Лебедева, который маршировал по городу впереди взвода красноармейцев. Он шел с поднятой головой, четко отдавая команды. Наверно, так же маршировал и с солдатами старой армии. А теперь…

Первое желание было остановить и спросить: «Как вы можете, господин прапорщик, сначала служить одним, а теперь другим? Где ваша офицерская честь?» Но преградить дорогу не отважилась. Они бы смели меня своей массой. Да и Лебедев вряд ли стал бы слушать гимназистку. Они-то и людей, которых вели в чрезвычайку, не слушали.

Невольно вставал вопрос: что привело офицера в ряды красных? Но ответа не находила, хотя что-то туманное и объясняло поступок прапорщика, как и шаги многих других.

Еще летом лес стоял одноцветной стеной, а уже в сентябре можно было сосчитать, сколько в первых рядах кленов, берез или дубов. Запестрели желтые пряди в кронах лип. Как хорошо было забыться в лиственном раю! Но слышала, что на юге формировалась Добровольческая армия. В нее вливались донские казаки – донцы, и кубанские – кубанцы. Еще весной пронесся слух: добровольцы побеждают, скоро придут и освободят. И вот они вышли на Московскую дорогу, освободили Харьков, взяли Киев, Одессу. До них оставалось сто верст! По меркам России крошечное расстояние.

Их близость чувствовалась. Семьи коммунистов принялись паковать вещи и уезжать. Мой брат Сергей воспрянул духом. Мы были рады любому известию о движении белых.

В сентябре донской корпус генерала Мамонтова пронесся по тылам красных, побывал в Тамбове, в Ельце, в Задонске, в Землянске. Я прилежно вымеряла расстояние по географическим картам, которое отделяло нас от них.

Русановы рассказывали, как в Ерофеевку, это в трех верстах от Землянска, прискакали донцы.

– Где коммунисты? – спрашивали.

Им крестьяне:

– В соседнем селе есть двое. Один в поле пашет, а другой спрятался в лозняке.

Донцы поскакали в поле и привели коммуниста, другого выловили в камышах и увели с собой.

Брат Сергей собирался примкнуть к казакам, но мамонтовцы, минуя Медвежье, прошли на Воронеж. Брат хотел ехать за ним, но пока выяснял обстановку, Мамонтов оставил город и ушел на юг на соединение с кубанским корпусом генерала Шкуро.

Воронеж снова заняли красные. Вернулся и отступивший с батальоном Лебедев. Большевики озверели и хватали всех, кто хоть как-то выразил свою радость по поводу прихода белых. Грабили, казнили, их злобе не было предела. Я не могла понять, откуда в человеке могло скопиться столько жестокости. Ведь ни в отце, ни в брате, ни в себе подобного не замечала. Так что? Большевики – иные люди? Замешаны из второсортного теста? И лишь порой слышала от отца:

– Это все последствие того, как мы с ними обращались…

Папа был отчасти прав. Оказались бы помещики другими, пошли бы по стопам отца в тысяча девятьсот шестом году, так бы нам не мстили. Нас спасало только то, что во время рейда Мамонтова мы оставались безвыездно в Медвежьем.

К счастью, через три недели Воронеж опять взяли белые и жуткая вакханалия прекратились.

С приходом белых вернулось бабье лето. Бархатный ветер сметал редкие тучи за горизонт. Тепло огромными валами катило с юга. Оттуда пришло и освобождение. Улицы Воронежа утопали в потоках публики. Весь город высыпал на мостовые встречать казаков корпуса Шкуро. Ликующие воронежцы бросали цветы, плакали. Считали, что большевикам приходит конец и они сюда больше никогда не вернутся. Ведь никто тогда и подумать не мог об обратном. В такое время мы с братом Сергеем не смогли усидеть дма, запрягли лошадь в коляску и поехали в Воронеж.

Большая Дворянская представляла собой великолепное зрелище. Дамы в нарядных платьях, мужчины в спрятанных при большевиках в сундуки мундирах запрудили мостовые. Мы оставили коляску у ограды Смоленского храма и за толпой поспешили к гостинице «Бристоль». С балкона гостиницы выступал молодой генерал в кубанской шапке, крестах и эполетах.

– Ну что, граждане воронежцы! – генерал держался руками за перила. – Я мобилизовывать вас не буду. Кто хочет, тот сам к нам придет. Раздавать обмундирование и оружие тоже не буду, чтобы не растащили. А сначала я вас накормлю!

Из толпы раздалось «Ура!»

Я всматривалась в военных, которые окружили генерала, на балконы слева, справа, выше, в стекла огромных окон гостиницы и искала лицо, похожее на лицо генерала, с такими же белокурыми, вьющимися волосами, но как бы более благородное, с более выразительными глазами и большим лбом. Я не сомневалась, что с добровольцами придет он. Если, конечно, к тому времени не сложил голову на полях сражений. Но в это не верила, и мои мысли оберегали его.

Когда генерала сменил мужчина в штатском, я посмотрела на брата.

– Я тоже ищу, – сказал Сергей.

Мы пробрались к высоченным дверям гостиницы, где накануне находился штаб обороны красных, а теперь стоял казак в башлыке.

– Скажите, вы ничего не знаете о полковнике Новикове? – спросила я.

– Здесь штаб Кубанского корпуса генерала Шкуро.

– Ну да, конечно… О Вячеславе Митрофановиче?

– А, Вячеслав Митрофанович?.. А, он собирался в газету… Чи «Курьер», чи «Телеграф» какой-то…

– Помнишь, Оленька, выходила такая газета «Воронежский телеграф». Ее большевики закрыли, – напомнил мне брат.

– А где эта газета?

– Рядом…

Мы поспешили к следующей двери. В узкой комнатенке за столиком с гнутыми ножками что-то писал мужчина в очках, а рядом стоял… Стоял… Мне сделалось плохо…