— Чего там разглядываешь? — не выдержав, хрипловато уточнил Коля.
Немец услышал говор, поднял голову и молчаливо кивнул на воду:
— Там рыба.
Ивушкин только вздохнул. Зачем спрашивал, интересно? Будто смог бы понять ответ. Этот-то по интонации догадался, о чём вопрос.
Ягер задумчиво, устало оглядел его, едва удерживающегося на грани сознания и сна и медленно приходящего в себя, усмехнулся слабо и сделал вертикальную волну рукой, подсказывая: вот такое, вьющееся, тонкое, в воде, Ивушкин, не тормози…
Тот хмыкнул: понял.
«Так забавно, — отстраненно подумал Николай, чувствуя, что реальность всё ещё плавает, а его иногда то обдавало потоком холода, то окатывало жаром отступающая слабость, — еда, вот она, в метре, а сил поймать нет».
Клаус покосился на русского, опустил руку на колено и перевел глаза обратно в воду. Поверхность иногда искажалась кольцами и слабыми волнами. Но как эту рыбу поймать, с его-то ногой? Без опоры он вряд ли устоит против течения. Но и на русского полагаться нельзя: этого вышеупомянутое течение просто снесет, не заметив сопротивления. Что же делать?..
Он снова глянул на Ивушкина и удивленно застыл. Тот, чуть раздвинув ноги и согнув их в коленях, устроился ровнее и теперь копался в земле, врезаясь в неё сведенными вместе пальцами; он вдруг замер, осторожно вытаскивая из земли своё белковое сокровище, и устроил его у себя на ладони. Клаус разглядел розоватого длинного дождевого червя и невольно сморщил нос, когда иван, мизинцем очистив того, как смог, от земли, быстро сунул находку в рот.
— Гадость редкостная, — выдал он, с закрытыми глазами шустро двигая челюстью, но немец так и не понял, бахвалился тот или жаловался.
Они посидели так ещё немного: фриц — у камней на краю речки, русский — раскапывая себе ранний завтрак, разжевывая и глотая его так быстро, как глотал ложку рыбьего жира под пристальным взглядом матери в далеком детстве. Вскоре Ивушкин почувствовал себя лучше. Клаусу думалось, это больше самоубеждение, чем реальное последствие «перекуса», но факт оставался фактом: кряхтя, русский поднялся. Потянулся, чуть пошатнувшись, подошел к краю, поглядел на плещущуюся рыбу, чему-то кивнул и обернулся к немцу.
— Поднимайся, — велел он и, объясняя, схватил того за плечо и потянул вверх.
Позволяя опираться на себя, довел до первого дерева, росшего шагах в десяти, и не слишком заботливо сбросил там. Вернулся к краю, стянул куртку, тщательно сворачивая её вокруг отобранной у немца кобуры, лямку винтовки, тюремную робу, от которой не успел избавиться раньше, а после стало поздно, остался в одних трусах и полез в воду.
Ноги ошпарило холодом, он заохал и заулыбался, чувствуя быстро возвращающуюся жизнь. Сначала часто оглядывался на берег, опасаясь из-за того, что все оружие пришлось оставить там, в опасной близости от немца. Конечно, пока тот бы поднялся и проковылял почти пятнадцать шагов до брошенной Ивушкиным кучи вещей, тот, скорее всего, успел заметить эти поползновения, но тревога все равно была.
Пока Николай вглядывался в воду, мимо него постоянно мелькали, проплывая, металлические обломки. Когда один из них ударил по быстро коченеющей ноге, Ивушкин перехватил его, вытягивая на сушу и встряхивая. Это оказалась широкая труба сантиметров десять-пятнадцать в длину, и русский с некоторым удивлением и недоумением признал в ней обломок дула танка, будто обрезанный умелым сварщиком. А чуть погодя, по маскировочной окраске, даже понял, какого именно.
Это была «Пантера», буквально разорванная в клочья. Мимо него все это время проплывали её части.
Как вообще такой танк, как фашистская «кошка», оказался настолько раскуроченным, будто распавшимся на маленькие кусочки? Связано ли это как-то с ними двумя? Кто бы знал…
Ивушкин вздохнул, вновь поворачиваясь к реке, вцепляясь в проплывающую мимо рыбку мертвой хваткой и отправляя её к парочке своих собратьев в выемку на берегу.
Мысли его теперь, когда появилось время для них, завертелись вокруг последних событий на мосту.
Неясно, что значило то рукопожатие для Ягера, ведь Ивушкин не мог читать его мысли (да что мысли, он даже просто спросить об этом не мог, ведь не знал его языка). Оставалось лишь гадать: благодарность? прощание? примирение? А кто его знает. Впрочем, Николай знал кое-что другое: что оно означало для него самого.
Выбор. Спасать врага или позволить тому умереть. Он решился, он потянулся вперед, подал ему руку, как сослуживцу, как нуждавшемуся в помощи, потому что мог спасти. Потому что протянуть руку было правильно.
Не спас — упал сам. А потом всё равно спас. Что за издевательство?..
Однако здесь, в лесу, или где они тут оказались… тут всё было совершенно иначе. Что двигало ими обоими раньше теперь не имело значения. Новые условия — новые причины действовать, и не важно, каких усилий стоило ему протянуть свою дурацкую ладонь.
Кто они отныне, застрявшие неизвестно где и успевшие уже спасти друг другу жизни? И что руководит ими теперь?
Ивушкин считал, что с ним самим всё и без того предельно ясно: добраться до своих и не попасться врагу снова. Возможно, даже привести пленного языка.
А мог бы привести офицера и получить награду за заслуги. Зачем сдернул чертовы погоны, спрашивается? По-хорошему, стоило гада застрелить, и дело с концом. Куда они уйдут с его-то ногой? Скорее попадутся только. Да только рука не поднималась. Мысли метались: в первый раз застрелить не смог, во второй — утонуть не дал, вытащил, неужели в третий, в спину, в безоружного — получится? И Николай понимал — нет. Сроду в пленных не стрелял, слишком подло. А Ягер и пистолет свой отдал, руки б ему связать, да он так грохнется только быстрее. Да и к чему, если тут вокруг один лес, у немца покалеченная нога, а у него самого — винтовка?
Кстати, о ней. Надо бы просушить после воды.
Так, о чём речь? Ах, да, Ягер. Вот же ж странный фашист, право слово. Кто ж таких фашистов видел?
Коля прозевал рыбу, которая юркой молнией проскользнула между пальцев, и красочно ругнулся, стирая брызги с лица.
И зачем он вообще подсказал немцу срезать чертовы погоны? Откуда взялся этот очередной дурацкий порыв милосердия?!
Николай вздохнул, обращая внимание на движение совсем близко, и цепко впился в рыбу.
Он вылез на берег, с трудом ступая ослабевшими, озябшими мокрыми ногами по скользкой земле и камням. Растер ладонями ступни и быстро оделся, почти сбегая от воды подальше.
— Ну-ка фриц, глянь сюда. Чистить рыбку умеешь? — спросил Ивушкин, забывая, что они говорят не на одном языке. Подождал ответа, а получил лишь поднятые в недоумении брови. Выругался с досады, почесал коротко стриженные волосы.
Немец внимательно, но смешливо поглядел на него, наверняка, кроме самого факта обращения, не понимая ни слова.
— Вот чёрт. Гляди сюда, нелюдь, — он шлёпнул рыбу на траву. Быстро и чётко разрезал её от головы до хвоста, вытащил ножичком внутренности, сгрёб их в кучу.
— Сможешь так?
Немец, поняв, что от него хотят, легко и уверенно кивнул головой. Николай перетащил к нему в распоряжение остальные три пойманные рыбёшки, все мелкие, не длиннее ладони. Подумав, аккуратно подал следом короткий нож рукоятью вперед. Клаус мягко, неторопливо принял и тут же с прилежностью и аккуратностью, заменявшими ему мастерство, принялся за дело.
Ивушкин занялся разведением огня, долгое время безуспешно. Костерок занялся лишь после тонны потраченных нервов и матов — ни зажигалки, ни спичек у них не было, только немного пороха. Искру пришлось высекать с помощью камней, многие из которых были влажными от утренней росы, земли и шумевшей неподалёку реки.
А как запылало — дело сразу и веселей пошло. Рыба красиво запекалась, теряя прозрачность и приобретая корочку. Запах от неё шёл ужасно привлекательный, дурманящий, и Ивушкин, не доверяя себе, предпочел схватить в руки винтовку и хорошенько прочистить её, воюя с дрожащими от слабости руками — боялся сорваться от голода. Клаус занимался своей ногой: развернул бинты, оглядел повнимательнее, разжевал во рту какую-то зелень, стал прикладывать, — словом, тоже активно занимался самоотвлечением.
