Клаус понимающе глянул на него и не ответил: и так ясно.

— Ты Стива видел? — снова заговорил Ивушкин, — который Капитан Америки или как его там называют. Вроде же союзник, тоже с вами воевал, — Ягер на это чуть приподнял брови, намекая на нарушение нейтральной зоны общения. — А всё равно он другой, — не обращая на чужую мимику внимания, закончил Коля.

— Думаю, всё же дело в геолокации, — задумчиво отметил Клаус, чуть поджимая губы и щуря глаза на солнце. — Вполне логично, что чужая страна, к тому же, в ином времени, будет непохожа на то, к чему ты привык. Разве это не очевидно? Неужели ты думал, что здесь будет как в твоём Союзе?

Ивушкин с досадой выдохнул:

— Душно тут. Дыхание перебивает.

— Лето, — качнул плечом немец, — жара спадёт, будет легче.

Николай покосился на него и поймал спокойный, умный взгляд. Конечно, он всё понял, но во избежание неприятностей решил отговориться.

Ивушкин длинно выдохнул, потирая глаза ребром ладони.

— Чёрт с тобой, — беззлобно выдал он наконец.

Клаус смешливо фыркнул.

— Больше всего сейчас скучаю по тридцать-четверке, — неожиданно даже для себя вдруг выдохнул Коля.

— Понимаю, — протянул немец, — мир слишком большой без танковых стен.

— И такой яркий, — подхватил русский. — А ещё не хватает этого чудесного запаха солярки и пыли.

— Забыл про пороховую гарь.

— Вши…

— О мой бог, Николай, об этих демонах я точно не скучаю! — Клаус смеялся глазами, пытаясь сохранять возмущенное выражение лица.

— Затекших ног и спины, — продолжал Ивушкин.

— Духоты и пота, заливающего глаза…

— Вечно рассеченного от резких торможений лба…

Николай не выдержал и после своих слов прыснул со смеху, пуская по вискам и скулам сотни морщинок. Успокоившись, отдышался, видя, как, по своему обыкновению, с мягким прищуром смотрит на него немец. На душе стало немного легче, но в то же время — грустнее.

***

Весна пришла дождливой и хмурой, и, насколько Ивушкин мог припомнить, она оказалась самой тоскливой из всех, что были тут до неё. Быстро и насыщенно, лениво и медленно, но пять лет минули в одночасье, обернувшись самым слякотным апрелем.

Николай открыл глаза, оставаясь лежать в постели без движений. В стекло пятого этажа бил дождь. Мерный стук капель приводил в состояние меланхолии, затягивал глубже в мысли, но не усыплял, как это обычно бывало.

Нельзя сказать, что в Щ.И.Т.е он праздно проводил будни. Николай сам настоял на том, чтобы пройти дополнительные профессиональные курсы, и с тех пор на официальной основе часто устраивал будущим сотрудникам организации практические упражнения: планировал тактические игры, отрабатывал приемы командной работы — в общем, издевался над ученичками, как того желало изнывающее от скуки сердце.

Иногда он напрашивался и в антитеррористические или другие специальные операции, куда его сначала с неохотой, с подсказок Фьюри, а потом все активнее принимали. Николай обрастал дружескими связями, доводил до идеала разговорный американский, как можно насыщеннее проводил дни — и все равно оставался одиноким и чужим для этих людей человеком.

Он часто поглядывал на перманентно уставшего Клауса, возвращавшегося с работы. Тот тоже не выглядел довольным жизнью. Немцу, впрочем, и не положено было, все же исправительные работы, однако иной наслаждался бы и профессиональной компанией, и возможностью остаться в военной сфере, и умным, хоть и иностранным начальством.

Ягер не наслаждался. Часто он подсаживался к Коле и телевизору, совершенно не выказывая желания предъявить претензии на пульт или передачу, и просто молча сидел рядом. И Ивушкин отчего-то чувствовал, что понимает его. Атмосфера, царившая в Щ.И.Т.е по отношению к фрицу, не изменилась ни на йоту после первого впечатления. Конечно, многие, например, добровольцы из их показательной тренировки, которые после составили основной костяк отряда Ягера, уважали его за мастерство и тактический склад ума, но основная часть работников продолжала по-прежнему посылать неприязненные взгляды в спину. Но больше всего наверняка угнетала атмосфера рабочего места, где он так и не стал «своим». И, сидя вечерами бок о бок с Колей, Клаус отдыхал в самом спокойном для него обществе.

Сам Николай давно перегорел к нему. Нет, дело не в том, что он забыл все беды, что принес враг их стране, — не забыл, и никогда не забудет. Но сам Клаус уже не был тем, кто тогда пересек границу Союза. Да и не ассоциировался он больше с войной, хоть от него и продолжало нести порохом и кровью, а в ящике своего стола, под кипой документов, как самое настоящее сокровище, держал он единственную оставшуюся медаль «За ранение».

В мыслях Ивушкина Клаус теперь ощущался другим: усталым, замученным выплатой долга, спокойным и молчаливым, оживающим во время их разговоров и азартным — в соревнованиях. Такой Ягер был, признаться, больше по нраву Коле — он намного сильнее походил на человека.

На самого Ивушкина.

С ним можно было говорить о чём угодно, желательно лишь обходить старые темы. Клаус пытался восполнить свои пробелы в истории, искусстве и литературе, много читал. Однако он также много пропадал и на миссиях, иногда исчезая на несколько суток.

Сейчас его тоже в доме не было: комнаты погрузились в тишину, и разбивал её только мерный стук дождя по стеклу.

Тишина больше не угнетала, как раньше. Казалось, Ивушкин к ней просто привык. Ему откровенно не хватало общности, большой компании; он часто выпивал и гулял с вояками Щ.И.Т.а, не желая походить на унылого Капитана Америку, национального героя, который даже нажраться как свинья не мог.

Сам Стив, казалось, так и не очнулся после льдов. Ивушкин ужасно не хотел утонуть в той реке в Чехословакии.

Он решительно поднялся: вот только сопли разводить не пристало.

Можно было бы сварганить чего вкусного. Макароны по-флотски, хотя б.

Проходя мимо корзины грязного белья, он невольно поглядел на небольшую кучку, едва приближающуюся к трети ведра. Клаус не позволял себе доводить даже до такого. Ивушкин фыркнул, сорвал сегодняшнюю рубашку со спинки стула и с размаха запустил туда.

Доваривая макароны и планируя по-быстрому перемешать их с мясными консервами и не напрягаться, он испытывал то чувство облегчения, которое всегда находило на него, стоило заняться чем-то знакомым из прошлой жизни. Вызывали его иногда виденные раньше вещи или запахи, звуки посылали дрожь по телу.

Часть его до сих пор не могла поверить, что война закончилась.

Коля рассуждал о предметах быта, которые, хоть и были удобными, почти не вызывали восторга, когда в замочную скважину снаружи не с первой попытки попал ключ.

(Ивушкин специально закрывался по вечерам, если был шанс, что Ягер вернётся домой посреди ночи: не просыпаться же из-за него)

Коля, перекинув полотенце через плечо, как заправская хозяйка, вышел в коридор и прислонился к косяку.

Немец, буквально убитый морально, не видя ничего, машинально разувался и стягивал куртку. Он хотел было по своей привычке пойти и сразу вымыть обувь, но оступился, с грохотом выпуская грязную пару из рук, и растянулся бы на полу, если бы Коля не подхватил его.

— О-о, — протянул он, со слабой жалостью оглядывая Ягера, — да ты, товарищ, совсем на ногах не стоишь.

И он потащил его, даже никак не отреагировавшего на обращение, в комнату. Повалил на кровать, вытряхнул из штанов и рубашки, натянул тонкое одеяло до подбородка и приказал:

— Спи.

Немец на секунду глянул на него серым мутным взглядом и тут же отключился.

***

Был вечер того же дня. Из-за облаков стемнело рано, и уже в начале шестого можно было со всей уверенностью включать электрическое освещение. Коля этого не сделал, только отыскал специально купленные на экстренные ситуации, вроде отключения света, самые простые восковые свечки, поставил одну из них в высокий стакан, налил себе чаю и принялся наблюдать.

Огонек трепетал, махонький, пугливый. Но, едва окрепнув, запылал ровно, хоть и не слишком ярко, пуская по комнате волнистые тени. Так мирно и успокаивающе было смотреть на этот язычок пламени, что Коля, не выдержав, лег головой на стол, подложив руки под щёку.