Всё это делалось по одной простой причине.
У Джима в основании крыльев до сих пор не сошёл пух. Этот самый пух образовывал там милую белоснежную подушку, переходящую на спину, очень мягонькую и приятную на ощупь.
Хотя при нормальном развитии крыльев линька пуха и полная смена его подпуховыми перьями происходит лет в 11-12, речь шла о капитане, а у капитана всё как всегда через жопу. Боунс поделать с пухом ничего не мог, на аэродинамику он тоже не влиял.
Так что это была не проблема. Проблема заключалась в другом.
МакКой ещё в Академии, когда они жили в одной комнате, решил поставить эксперимент и две недели не напоминал Джиму о вычёсывании.
К концу второй по комнате катались перекати-поле из пуха.
Проклятый пух на Кирке рос с потрясающей скоростью, так же активно линял, был в кроватях, в шкафу, в «Большой анатомической энциклопедии» между страниц, забивал слив в душе, лез в нос, попадал в тарелки с едой, забивался в одежду и учебные сумки, а сам Джим, мерзко ухмыляясь, оставлял за собой линяющие клочки везде, куда бы ни шёл.
В общем, не вычёсывать его было себе дороже.
И МакКой взял себе за правило вычёсывать Кирка раз в неделю.
В этот раз слегка запоздал, забегался – и на тебе, у Джима опять линяющая пуховая подушка вместо спины.
Капитан пришёл в восемь – удивительное для него послушание. Окинул взглядом приготовленное место, сунул МакКою свою любимую щётку для вычёсывания и уселся на стул. Молча.
МакКой снял с него форменку, развёл его крылья, уложил их в анатомически удобное положение, сбрызнул пух из пульверизатора и на пробу провёл чесалкой. Мокрый пух радостно потянулся клочьями вслед за острыми частыми зубчиками.
– Что, опять любовная тоска? – спросил поникшего капитана. – Смотри, начнёшь из-за депрессии линять сильнее, обрею твой чёртов пух налысо сразу. Чтоб не мучился.
– Говорят, если пух брить, он сильнее расти начинает, – заметил тот задумчиво. – Оно тебе надо? Эх, Боунс... Скотти наш посреди ужина Ухуре предложение сделал. Бедолага...
– Ох ты! Это нашей-то звезде? – МакКой продолжает аккуратно вычёсывать пух и сам себе напоминает парикмахера, зацепившегося языками с клиентом. Даже формула “я доктор, а не...” не действует, насколько ассоциация сильная. – Она же после Спока всех отшивает на раз-два. И главное, с чего? Я думал, Скотти кроме корабля, другой любви не знает.
– Пашка вызнал уже. Говорит, как Скотти сегодня утром проснулся, как понял, что она его перебухала, так снизошло на него, что эта женщина – божество. И целое утро бегал по кораблю сам не свой. Протащил на корабль настоящий букет, ты представь, кольцом запасся. Готовился предложение делать. Ну это Пашка уже у Кинсера вызнавал, конечно...
Джим как будто взгрустнул от рассказываемого. Солидарно так. Ну да, Скотти за Ухурой, сам Кирк – за Споком. Пашка – за Сулу. Не корабль, а школьный выпускной класс, трагедия на трагедии.
– И что теперь? Скотти будет пытаться “дотянуться до звезды”?
– Пашка говорит, он серьёзно настроен. Ну так... узрел идеал...
– Чёрт бы вас взял с вашими влюблённостями, – ругнулся МакКой, догадываясь, что Пашка ему в чате целую поэму настрочил про случившееся.
– Всё потому что кто-то старый пень, – привычно огрызается Джим, но МакКой же чувствует – грустно пацану. Даже пух с крыльев как будто начал грустней слазить. – Имей понимание и не трави рану. Мы со Споком, кстати... объяснились вчера ночью. И сегодня ещё раз. И проще-то раз от раза не становится, даже понятнее – ни разу. Я думаю, что делать.
– Подожди, пока уляжется, – МакКой слегка гладит его по верхнему суставу крыла, заставляя расслабиться. Знает, что разговоры во время вычёсывания Джиму нужны, чтобы душу излить, а не чтобы ему давали конкретные рабочие советы. – Это же Спок. Пока всеми перьями случившееся перетрясёт, пока сообразит, как логичней реагировать… Не лезь ты на него штурмом, бесполезно. Да и он привыкнет, что теперь не «царь горы», тоже, как ни крути, потрясение. Ну-ка, что тут у нас… Джим, под этим слоем выросло несколько перьев. Надеюсь, это хороший знак.
– Да, да, – он фыркает, – а пока он поймёт, как лучше среагировать, я буду старым дедушкой. Как ты. Нет уж, я разберусь. А ты лучше расскажи мне, что с нашим новеньким? Какие прогнозы?
МакКой про себя матерится. Спасибо, напомнил. Новенький, ага. И ведь на его ответственности. Чёрт бы побрал флот с его показной толерантностью, якобы «мы из любого преступника сделаем добропорядочного гражданина» и «помоги ближнему с социальной адаптацией! У нас гуманное общество!». Боунс крыльями чуял, что эксперимент по перевоспитанию сверхлюдей и внедрению их на корабли в качестве членов экипажей ничем хорошим не обернётся.
– О, Джим, иди ты адмиралов пухом кормить с такими расспросами! Лежит себе, ноет, чешет крылья. Требует кофе в биокровать и круассаны с шоколадом. Уверяет всех, что пострадал за идею. Я под конец уже охрану выгнал в коридорчик, чтобы он их своими россказнями не смущал. Бескультурщина, одним словом. Так что ты лучше расскажи, как там в первую смену на мостике, всё интересней.
Руки Боунса способны творить поистине волшебные вещи, а его сеансы вычёсывания заменяют добротный массаж крыльных оснований. Да и потрындели они знатно – перемыли косточки адмиралтейству, Хану, новичкам-стажёрам, Споку… МакКой спросил, как там в целом Пашка, и Джим рассказал, что Чехов с его сегодняшним похмельем где-то вычитал, что подобное надо лечить подобным, выжрал на завтрак рюмки три водки и половину альфа-смены порывался научить Сулу русским матерным частушкам. Причём его поведение совершенно не сказывалось на качестве работы, вот что значит русский гений. Про стопку за ужином умолчал пока.
Они просидели часа три. Как в старые добрые времена: разговоры, шоколадный коктейль, попрощались практически перед гаммой…
Ноги сами принесли Джима к двери Спока. А руки сами позвонили в интерком, старательно игнорируя голос разума (Боунса) в голове, твердящий, что коммандеру надо оклематься.
Спок открыл сразу. Он был босиком, в тренировочной свободной форме, чёлка, слегка влажная, прилипла ко лбу. Но крылья были опутаны тонкими линиями паутинного фиксатора – дрянной разновидностью крылофиксирующих устройств. Они стягивали суставы крыльев сверхпрочными проволочными тисками, и при любой попытке натяжения легонько били током. Предупреждающе.
– Капитан, – Спок, не дождавшись реакции, отвлёк его от созерцания своих крыльев. Рассматривал как всегда свысока, очень холодно – словно это Джим пришёл к нему растрёпанный, да и вообще – ходит тут, надоедает. Коммандер ещё и бровь приподнял. – Я не успел привести себя в приемлемый вид. Если вы не по срочному вопросу, я попрошу вас отложить разговор на двадцать минут.
– Ты нормально выглядишь, – Джим протиснулся мимо него в каюту. Упоминать, что вид Спока сейчас ему больше нравится, чем не нравится (исключая фиксаторы), он не стал – прошёл на середину комнаты, стремительно развернулся.
– Ты не хочешь быть со мной из-за крыльев? – Джим решил не церемониться.
Спок беззвучно набрал код на дверной панели интеркома, и дверь закрылась. Как показалось Джиму, даже заблокировалась. После чего коммандер обернулся к нему.
– Мои крылья – мой позор среди вулканского народа, капитан, – начал холодно, но так, как звёздный отличник объяснял бы безнадёжному двоечнику пустяковую задачку – нехотя и свысока. – Существующий запрет на их ампутацию лишает меня возможности когда-либо обрести полную расовую идентичность. Если для понимания вам нужны более красочные описания, я скажу следующее: в древности на Терре самая страшная казнь заключалась в отрубании крыльев. Я пошёл бы на это добровольно.
Джим вдохнул воздух, чтобы разразиться тирадой на тему «Ты не на Вулкане, я не вулканец, при чём тут…», но осёкся. Облизнул губы. Это – тирада – было бы бессмысленно. Они со Споком как будто говорили на разных языках, если дело касалось их странных взаимоотношений, построенных на долге, влечении и противоречиях культур. Этот упрямый вулканец, не видящий дальше своего вулканского позора, не слышал его. А сам Джим не желал понимать, как вулканский позор связан с ним, терранцем, и их обоюдной тягой друг к другу.
