Сделав чай и поставив на стол варенье, Павел продолжил суетиться. Стирал со стола жирные пятна, хотя уж сохранность листа Хана беспокоила в последнюю очередь, искал в шкафчиках чайные ложки…

– Павел, вы не на приёме у вулканского посла. Успокойтесь, – посоветовал ему Хан, когда понял, что суетливой энергии у лейтенанта больше, чем у дегу.

Только после этого у Чехова вышло сесть, успокоиться, выпить чаю и приняться за работу.

Как и ожидалось, Павел, стоило им начать работать, очень быстро расслабился и начал разговаривать свободно. И много. Хану требовалось лишь иногда задавать наводящие вопросы и подталкивать его к нужным темам. Так от темы с его недавним вывихом они быстро перешли к доктору МакКою, а от этого – к прошлому доктора.

– Ну, в Академии он вычёсывал нам с капитаном пух из крыльев. То есть, тогда капитан ещё был просто студентом Кирком. А доктор… он всегда был доктором. Это для него как дышать. Так вот наш пух – мне же было всего четырнадцать, понимаете, то есть… Пух лез, и другие были старше меня, им это смешным казалось. А он просто увидел раз в коридоре и сказал – приходи. Сегодня. Помогу вычесать. Вот – Кирка знаешь? Так я и его вычёсываю, мне не трудно. Ну я его знал, его все знали, потому что взрослый с пухом – это… Но над ним-то как раз не смеялись. Попробуй над Кирком вообще посмеяться – он дерётся как зверь…

– Сложно смеяться над человеком, который хорошо дерётся, – Хан покивал, добавляя к чертежу пару деталей. – Хотя ваш доктор смеётся даже надо мной. Так что он, доктор, так тебя и вычёсывал?

– До самых семнадцати, пока линять не перестал, – Павел так разошёлся, что даже принялся набрасывать сбоку дополнительные варианты цепей. Карандаш мелькал в его тонких пальцах. – Я так с ними и подружился. В Академии это целый праздник был. Раз в неделю, в субботу обычно, мы собирались в комнате МакКоя и Кирка, ну и док нас вычёсывал. Можно было болтать, спорить – мы с капитаном учились на одном курсе и в одном – командном – отделении. Иногда мы там же домашку делали или проекты, или что-то в репликаторе мутили, или просто начинали ерунду какую-нибудь – яблоками там жонглировать, делать горки для моего хомяка…

Фотография хомяка, видимо, того самого, висела на флаге среди прочих.

– … из учебников, обсуждать двигатель, который превзойдёт все варп-технологии… Мне теперь кажется, доктору просто нравилось смотреть, что мы творим. Он ворчал, но и смеялся, мы для него как дети были. Вроде младших братишек – я вот всегда мечтал о младшем братишке, понимаете? Скучно расти в семье одному. Вот мы так и были – его младшие братья. Как одна семья. Ну и обычно пока вычёсывал, доктор нам давал какао. По здоровеееенной такой кружище с соломинкой. Он сам варил – с корицей и ванилью. У капитана была аллергия на корицу – поэтому ему без корицы. Специально покупал днём в городе – всё нереплицированное, он вообще любил готовить – это из-за его дочки, он до развода с женой всегда дома готовил в выходные – у врача, правда, выходных совсем мало. Вот так – лучше?

Это он уже о схеме. Переход был неожиданным. Хану пришлось оторваться от мыслей о характере Леонарда – о тех сторонах, которые доктор никогда ему не показывал. Любовь к детям. Заботливость – хотя это он видел, бескомпромиссная ворчливая заботливость, любовь к приготовлению пищи. Отцовство.

– Действительно лучше. Только нужно фокусировку перенастроить. – Хан чертит рядом. Это занимательно, почти как игра на одном музыкальном инструменте в четыре руки. – Я общаюсь с доктором не так давно, но заметно, – действительно, почему Хан раньше этого не понял? – что он относится к капитану как к брату. Младшему. А вот что у него есть дочь и жена, я не знал.

– Теперь только жена, да и та бывшая. – Павел насупился. Карандаш замер над недочерченными расчётами. – Ну, это совсем тяжёлое… Но вам, наверное, лучше знать, раз вы с доктором общаетесь. Сам он не расскажет точно. Это на нашем втором курсе дело было. Ему посреди общей пары сообщение пришло на падд. Из дома. Мне потом капитан… то есть, ну, Кирк рассказывал, потому что тогда меня никто за ними не пустил. МакКой из аудитории выбежал без разрешения. Просто поднялся – и… И Кирк за ним. Я еле пару досидел. А когда потом к ним, их уже и след простыл. По договору с деканатом собрались и уехали. Кирк его не оставил, иначе бы, наверно, док с ума бы там сошёл. В общем… ей шесть лет было, дочке. Глупенькая ещё, крылья в пуху. Может, ей родители не рассказывали, почему разошлись, и она сама выдумала. А может уже мать какой чуши наплела – ну, знаете, из-за обиды… Люди всякое делают… Короче, как она ему рассказала, дочка считала, что это из-за неё папа из семьи ушёл. Пыталась стать лучше. Много читала, хотела стать врачом… послушной была очень. Я её видел раз, когда МакКой с ней в городе гулял на увольнительной, мать привела. Очень милая, тихая девочка. Думала, что когда она станет совсем хорошей, папа к ним вернётся. Решила ещё и научиться летать. Ну… я так понял, день был ветреный, крыша сарая… и дерево рядом. От крыльев живого места не осталось. Их об ветки переломало, это сколько, пока она падала… Может, не будь крыльев, её бы и спасли, а так… Вот бывшая жена во всем обвинила доктора, дескать, это из-за того что он ушёл. И всё.

Хан видел фото, где совсем молодой доктор, смеясь, треплет ещё более молодого капитана по волосам. Совсем другой человек. Серые крылья. Грустное «и всё» Павла дало понять, когда умер этот весёлый серокрылый человек.

– Два месяца он с ума сходил, учился кое-как, по выходным пил, а потом как отрезало. Опять нас вычёсывал по субботам, варил какао, но улыбаться почти перестал. Знаете так, вычёсывает, вдруг замрёт и просто – в одну точку. Пока не позовёшь. Сказал нам… по имени себя не называть. Ужас. К третьему курсу его отпустило немного, вроде, но до конца – нет. С тех пор он ни с кем отношения не заводит, а на первом курсе в Академии у него девушка была, он с ней встречался. Порвал после смерти дочки сразу. И до сих пор один. А, ну ещё у него крылья цвет поменяли…

– Стали стальными с тех пор… – Хан ждал, что Павел продолжит говорить, но тот – замолчал. Сидел понурый, даже не чертил ничего. Просто чёрточки в углу листа.

Значит, доктор из-за этого стал таким. Никого не подпускает к себе, кроме тех, кто уже был рядом. Не привязывается. Не любит своё имя. Не ценит свою жизнь и личность – из-за смерти дочери?

Хан видел, как мужчины реагируют на смерть дочерей. Эта участь не обошла и его собратьев – они влюблялись, брали себе жён, рождали детей. И, как и люди, привязывались и к тем, и к другим. Может, даже сильнее, чем люди. И человек, способный на любовь и скорбь, меняющую цвет крыльев… удивителен.

Павел выглядел сейчас слишком грустным. Возможно, его следовало отвлечь от грустных мыслей в уплату за информацию.

Хан принялся за схему предохранителей в цепях.

– Скажите, Павел, что вы знаете о крыльях? – продолжил разговор.

Он покачал головой.

– Крылья… Они же с рождения, как руки и ноги. Из-за этого я не знаю, что в эссе флотском писать. Ну вот вроде как – что напишешь о ноге? Нога это нога, крыло – крыло.

– Доктор говорит, что мои рассказы больше похожи на сказки. Но вас я прошу учитывать, что для меня это – знание, в котором я родился и жил большую часть жизни, Павел.

Хан, чертя, рассказывает это Павлу действительно как сказку – медленно, почти напевно.

– Для нас крылья были больше, чем руки или ноги, больше, чем любой орган. В наших руках была наша сила, в наших головах – ум, в сердце – чувства. А крылья служили вместилищем души. Душа человека определяла, каким будет их цвет, их размер. И их здоровье. Существовали знахари, специализирующиеся на лечении крыльев, но они никогда не лечили сами крылья. Их задачей было исцеление души, потому что только здоровая душа могла исцелить крылья.

– Хм… Получается, если моё крыло вывихнуто…

– Поэтому вы и испытываете такую сильную, не заглушаемую лекарствами боль, Павел. – Хан останавливает на нём спокойный взгляд. – Ваша душа ранена. К счастью, волшебные руки доктора исправили это, но помните об этом в следующий раз, когда соберётесь залезть на «бандуру». И именно поэтому крылья доктора изменили цвет. Потому что изменился он сам.