Джим прижимается лбом к шее Спока, дышит на неё, не касаясь губами.

– Ну так дай шанс и нам. Мы заслуживаем его, правда?

– Пустишь в ванную? – спрашивает он совсем тихо.

– Пущу. Но не одного. Не спорь.

– Джим, меня тошнит. Не хочу, чтобы ты это видел. Я вернусь.

Тошнит, скорее всего, от боли. Джим ласково трётся лбом о его шею – хочется помочь, но как?

Боунс.

– Сколько времени тебе нужно? Минут пять?

– Пятнадцать. Вода унимает боль.

Сказано это было буднично. Не уймёт. Унимает. То есть, дело обычное.

– Тогда я вызову Боунса к твоему возвращению. И это действительно не обсуждается.

МакКой подбивал отчёты по исследованиям Хана. Все они показывали то, что он знал и без того – Джон Харрисон больше не гроза галактики. На это указывали и результаты психотестов, и заборы крови на гормональный анализ после различных стрессовых ситуаций, которым он подвергался.

Но проклятые электронные бумажки никто не отменял; по проекту реабилитации сверхлюдей МакКой отчитывался не Джиму, а Адмиралтейству. Это был целиком и полностью их проект, а корабли и их экипажи – большими подопытными площадками.

Шёл четвёртый час гамма-смены. Медотсек пустовал, погружённый в тишину. Боунс оставил двери в свой кабинет открытыми, и теперь через них просачивались зеленоватые полосы ночного коридорного освещения. На его столе лежали призрачно-голубые отсветы – от экранов компьютера и падда. Из-за них виски в стакане тоже казался голубоватым. Лёд давно растаял, так что теперь это пойло разве что процентов на сорок виски. Остальное – вода.

МакКой дописал последнюю строчку отчёта и запустил все данные в систему проверки и корректировки текста. Пока шла обработка, он пихал пальцем стакан с виски. Каждый раз золотисто-рыжая жидкость в стакане вздрагивала, её поверхность прочерчивали голубые разрезы экранных бликов. В такт ей почему-то вздрагивали сложенные за спиной крылья.

Джон безопасен для экипажа. Его таланты можно использовать во благо корабля.

А дальше у Боунса был один вопрос и одна тяжёлая задача. Задача состояла в том, чтобы убедить в вышесказанном экипаж, прекрасно помнящий падение подбитой «Энти» с небес и героическую гибель своего капитана. МакКой помнил её лучше всех. Мёртвое тело Джима и своё отчаяние. Он бы заплатил чем угодно в тот день – быть вместо Спока, избивать ненавистную тварь, посмевшую решать за других, жить им или умирать.

Но Хан больше не был этой тварью. Он и Ханом больше не был. МакКою предстояло это доказать – себе и другим.

Что касалась вопроса, он был намного проще: надо ли это самому Хану. Положим, у него, как и у остальных, не было выбора; но МакКой ощущал себя должным этот вопрос задать.

Он потёр лоб, прикрыв воспалённые веки. Третий день. Вернувшаяся бессонница. Такое всегда не предвещало ничего хорошего.

Компьютер завершил обработку, о чём известил тихим писком. Нашёл пятьдесят три ошибки и одну неточность. Неточность заключалась в использовании ненаучного слова.

– Художественная вольность, – пробормотал Боунс и не стал исправлять слово. Вместо этого он кинул взгляд на хронометр (зыбкие красноватые цифры в полутьме напоминали ядовитый дым)– 0437 – и подумал, что спать бессмысленно. Он отсоединил падд от основного компьютера, зажал его подмышкой, залпом допил виски-воду из стакана и направился в лабораторию. По пути он запихивал падд в поясной чехол, падд не запихивался. МакКой понимал, что уже не трезв, хотя и не ощущал этого.

Пленник не спал. Поставив на тумбочку розовую свинью, он сидел на кровати со скрещенными ногами, крылья чинно сложены за спиной, и внимательно смотрел на игрушку.

Боунс занёс с собой в лабораторию стул. Впервые отметил, какие тут пустые стены.

Стул он водрузил рядом с тумбочкой и сел, не сводя глаз с Хана.

– Ну что, завтра ты выйдешь отсюда, Джон, – сказал вместо приветствия.

Хан смотрит на него, слегка щурится. Раздувает ноздри. Улыбается.

– Вы праздновали моё освобождение, доктор?

– Я хоронил свою спокойную жизнь, – фыркнул Боунс, глядя в прозрачные, инопланетные какие-то глаза. – А что насчёт тебя?

А что насчёт него? Хан думал о том, что ждёт его по ту сторону двери: корабль, служба на кого-то зачем-то, Хан никогда не служил никому. Его там ждут люди: испуганные, напряжённые, ненавидящие его, – что будет весело только первое время, а потом начнёт раздражать. Хана ждала новая жизнь, “перерождение”, как пафосно заявил ему седовласый учёный, курировавший раньше. Это всё… не пугало, нет. Но определённый дискомфорт Хан испытывал, хотя и не собирался признаваться в этом доктору.

– О, мне предстоит служба на благо Федерации, – Хан изобразил улыбку. – В сущности, я этим уже занимался, просто теперь никто меня не шантажирует моей командой, застывшей в криосне.

– Хорошо видеть в ситуации плюсы, – кивнул доктор. – Полезно для нервов.

– Я надеюсь, мне оставят Флаффи?

Хан взял на руки свою свинью и приподнял брови. Доктор выглядел чем-то расстроенным. Положим, довольного доктора он обычно и не видел ни разу: хмурым, напряжённым, сосредоточенным... Но никогда – расстроенным.

– Да, – доктор, до этого смотрящий в пол, поднял взгляд, привычно ставя заслон «ничего-не-чувствую». – Можешь оставить свинью. Более того, в качестве сувенира тебе полагаются накрыльники. А в качестве бонуса за хорошее поведение от меня лично можешь забрать подушку. Она крайне удобна, в каютах хуже.

– Удивительно, правда? – Хан начал поглаживать свинью, – я про то, к каким принципам пришло человечество. Всё лучшее – больным, всё худшее – сильным, здоровым и смелым.

Хан ведёт себя иначе, чем обычно при визитах дока. Но и доктор никогда не приходил к нему посреди ночи грустным и выпившим.

– Это превратности гуманизма, – доктор слегка расслабился. Удобней расположился на стуле, и заслон снова слегка приоткрылся, проявляя во взгляде эту его ночную тоску. – Та же причина, по которой с погибающей планеты будут спасать в первую очередь стариков и детей, хотя основной культурный, языковой, рабочий, да элементарно демографический потенциал заключён в промежутке от… приблизительно пятнадцати до сорока. То есть тех, кто мог бы восстановить культуру планеты и восполнить её население в короткие сроки. Но беда в том, что эти самые превратности заложены в человеческую подкорку. Если для меня будет выбор, спасать взрослого в полном расцвете сил или ребёнка, я инстинктивно брошусь к ребёнку.

– Когда-то я пытался искоренить таких, как вы. Создать функциональное общество, полное сильных, выносливых и умных людей. А сострадательные и слабые подчинялись бы нам, выполняли грязную работу и сострадали в трущобах, пока мы правили бы их миром. На чьей стороне вы захотели бы оказаться тогда, доктор?

Хан продолжает поглаживать свинью, иногда даже почёсывая ей за ухом. Полнейшая имитация общения с настоящим животным.

Взгляд доктора сделался не пьяным и на удивление пронзительным. Как будто зеленоватые глаза утратили свой цвет и стали нечеловечески серебристыми, холодными. Конечно, это была всего лишь вина ночного освещения лаборатории.

– У меня не такой большой выбор, учитывая, что я человек. Например, по всем законам жанра, мне полагается тебя ненавидеть.

– Я убил вашего друга, доктор, – кивает Хан спокойно. Воспоминания об убиенном капитане не вызывают у него внутри никакого отклика. – Вы действительно должны ненавидеть меня. И вы – ненавидите?

– А мне есть смысл именно тебя ненавидеть?

– Смотря что считать мной. У меня осталось моё тело, мои воспоминания, мой ум. Единственное, что изменилось – я не попытаюсь сделать этого снова.

Резина пружинит под пальцами – единственное яркое пятно во всей комнате, не считая его и доктора. Удивительное ощущение отрезанности от всего мира.

– Потому что не сможешь, – кивнул доктор. – Вот ты на свой вопрос и ответил. Того, кто убил моего друга, я ненавижу. Разобрал бы на запчасти, не задумываясь. Но это не ты.