Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— И вот три человека, с хорошим отношением к вам, подсудимый Крестинский, говорят то, чего не было?

Крестинский. Да.

Я преклоняюсь перед этим человеком.

Утреннее заседание второго марта завершается диалогом поразительной силы.

До предела взвинченный, перепуганный последствиями возможного провала и возможным высочайшим гневом, Вышинский после дополнительного опроса Бессонова и Розенгольца вновь обращается к Николаю Николаевичу.

Делать это — глупо, и за глупость возможна суровая кара, но Вышинский в своей службе Сталину давно уже сделал ставку только на верность.

Вышинский. Обвиняемый Крестинский, вы слышали это показание?

Крестинский. Я это отрицаю.

Вышинский. Отрицаете?

Крестинский. Отрицаю.

Вышинский. Безусловно?

Крестинский. Безусловно.

Вышинский. Конечно?

Крестинский. Конечно.

Вышинский. У меня больше нет вопросов.

Председательствующий. Объявляется перерыв на два часа.

Вечернее заседание 2 марта 1938 года, так же как и утреннее, по существу посвящено Николаю Николаевичу Крестинскому. Свидетелями против него выступают Г. Ф. Гринько и А. И. Рыков.

Прокурор, наученный первым заседанием, боится предоставлять Крестинскому трибуну, но его линия поведения все же отчетливо видна по стенограмме.

Бросается в глаза, как и прежде, спокойное достоинство Н. Н. Крестинского и злобная нервозность Прокурора СССР.

Вышинский. Выходит, что Крестинский говорит здесь неправду и пытается отвертеться от связи с троцкистами?

Рыков. Он не только говорит неправду, а хочет спутать ту правду, которая здесь есть.

Вышинский. Обвиняемый Крестинский, вы слышали это?

Крестинский. Да, слышал.

Вышинский. Вы подтверждаете это?

Крестинский. Я не подтверждаю, что я говорил неправду, и не подтверждаю, что хочу спутать правду.

Вышинский. У меня вопрос к Крестинскому. Но вам известно было, что Рыков занят подпольной борьбой?

Крестинский. Нет.

Вышинский. Неизвестно?

Крестинский. То есть я знал об этом из тех сообщений, которые делались на пленуме Центрального Комитета.

Вышинский. Ах, только так?

Крестинский. Только так.

И через несколько строчек:

Вышинский (Рыкову). Разговаривали о делах нелегального порядка?

Рыков. Разговаривали о нелегальных делах.

Вышинский. Вы утверждаете, что и Крестинскому известно было о ваших делах в нелегальной партии, а Крестинский отрицает это; выходит, что Рыков говорит теперь неправду, а вы, обвиняемый Крестинский, правду?

Крестинский. Я говорю правду.

Вышинский. А вы с какого времени начали говорить правду?

Крестинский. По этому делу?

Вышинский. Да.

Крестинский. Сегодня говорю правду.

Председательствующий. С двенадцати часов?

Крестинский. Да, на заседании суда.

На целую страницу опять идут «признания» Рыкова, Бухарина, Розенгольца, Зеленского и Гринько. Затем:

Вышинский. Позвольте спросить Крестинского? Обвиняемый Крестинский, все подсудимые находят, что в отношениях их говорят правду, вы говорите, что этого не было. Вы правду говорите?

Крестинский. Я говорю правду.

Вышинский. Сегодня?

Крестинский. Да.

На последующих почти тридцати страницах стенограммы вечернего заседания 2 марта прокурор уже не обращается к Николаю Николаевичу. Видимо, убеждение, что он «одумается», долго не оставляло организаторов процесса, очень им хотелось, чтобы он «одумался». Ему могло быть даже дано время «на размышление». Этим и объясняется то, что Вышинский несколько раз повторяет свои вопросы. Но всему есть конец. Прокурор оставил его в покое. Мы даже не знаем, присутствует ли Крестинский на скамье подсудимых после очередного двадцатиминутного перерыва, объявленного председательствующим.

Итак, в течение целого дня (вечерние заседания начинались, как правило, в шесть часов), т. е. с двенадцати часов дня на утреннем заседании и до восьми-девяти часов на вечернем, мы слышали четкие, сдержанные и мудрые ответы Крестинского, объясняющие причину самооговора и одновременно не дающие повода для обвинений в неуважении к закону и к удалению из зала суда. Остальные тридцать страниц вечернего заседания тоже весьма интересны, но в данный момент к делу не относятся. Стоит, пожалуй, отметить показания подсудимых, которые предназначены для косвенного подтверждения дела Тухачевского и Гамарника, да еще слова Рыкова о том, как он, будучи Председателем Совета Народных Комиссаров СССР и РСФСР, давал для антисоветского «Социалистического вестника» клеветнический материал о проблемах 1928–1930 годов «в связи с теми затруднениями кулацкого порядка, которые партия в то время преодолевала». (Читатель уже знаком с точкой зрения Рыкова по цитированной выше речи Сталина на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 года.)

Мы не знаем, как провели ночь участники этого процесса. Предположения свои я стараюсь до поры не высказывать. Утреннее заседание 3 марта интересно для меня лично тем, что там идет допрос В. И. Иванова, бывшего наркома лесной промышленности, одного из старейших членов партии, работавшего вместе с отцом в двадцатых годах в должности ответственного секретаря ЦК Компартии Узбекистана.

Мне кажется, что он носил пенсне. Это единственное, что я помню. Помню несколько лучше его дочь. Ее я видел на правительственной даче в Сочи. С ней мой отец играл в теннис. Помню еще, как отец убеждал ее или кого-то из ее знакомых, что советские динамовские ракетки лучше парижских.

В. И. Иванов на процессе подробно рассказывает, что он, так же как И. А. Зеленский, агент царской охранки…

Когда заканчивается утреннее заседание, в стенограмме не указано. Объявляется перерыв до шести часов.

Подробности, детали, частности, которые могли сохраниться в памяти немногих оставшихся в живых очевидцев, к сожалению, уходят и уходят.

Некоторое весьма продолжительное время рядом со мной жил один знаменитый журналист, писавший отвратительные отчеты о процессе. Он долго лечился после душевного заболевания. Мне очень хотелось подойти к нему и спросить… Но вдруг эти воспоминания повлияют на больную психику? Я посоветовался с его лечащим врачом и с одним из его знакомых.

— Ни в коем случае, — сказали мне. — Он очень еще слаб. Он ведь много пережил во времена культа личности. Его жена была любовницей Лаврентия, и он боялся, что в один прекрасный день Берия… Это и было в основе мучившей его мании преследования.

Жена журналиста, высокая длинноногая женщина, — уже бабушка. Я видел ее с мужем, иногда с внуком. Чаще с собакой. И муж, и жена редко разговаривали с посторонними. Ходили на пруд, с мостика кормили рыбок. Что ж, и они тоже жертвы культа личности.

Так вот и не решился я подойти и спросить. Он действительно мог расстроиться, если вспомнит, что писал.

Я не берусь судить его. Только пусть расскажет, как это все было, что он думал и что думает теперь. Пусть не содействует сокрытию. (Так я писал четверть века назад. Нет, не написал тот журналист о своих заблуждениях или своем падении. Не тому учили. А сегодня свидетелей мало, совсем мало. Но они есть.)

Дастархан

Моя жена Оля любит рассказывать о том, как мы с дочкой оказались в Ташкенте на праздничной демонстрации.

Я об этом не рассказываю, не получается. Мешает «боковое зрение», не могу о главном, сбиваюсь на объекты второго и третьего плана.

Оля рассказывает так:

— Седьмого ноября было очень тепло, просто жарко, больше двадцати градусов, и мы с утра очень радовались, что урвали кусок лета, когда в Москве холод, снег, вьюга. С утра под нашими окнами студенты театрального института танцевали андижанскую польку — ребята собирались на демонстрацию.

64
{"b":"652967","o":1}