Под эту польку мы завтракали, под нее же вышли из гостиницы, решили просто гулять, смотреть город — настроение было очень хорошее, как у богатых туристов: к тому же нашей игре в богатых туристов очень помогали фирменные длинные плащи, подаренные Камилом. На улицах продавали много всякой еды: горячая самса, плов, сладости и фрукты.

Мы пошли смотреть остатки старой крепости, могучие стены с воротами. Я очень люблю памятники старины трогать руками, только глазами — мне мало. И пока мы эту стену изучали, мы как-то очень высоко забрались, выше всех, и стала нам видна улица, по которой шли танки, бронетранспортеры, везли ракеты. Они уже миновали Аллею Парадов, ехали по домам.

Мы стали смотреть, раз уж видно. С земли пробиться, чтобы увидеть что-нибудь, невозможно. Началась демонстрация трудящихся, они шли районами. Один район прошел, другой… Впереди несли огромный портрет того, чьим именем район назван. Я сразу подумала, ведь и Акмаль-Икрамовский район пойдет, значит, и они будут с портретом. Но вслух это не сказала почему-то. Просто говорю: давайте еще постоим.

Стою. Жду и волнуюсь все сильней и сильней. А потом стоять стало невозможно, я сказала: «Скоро Акмаль-Икрамовский район пойдет…» И мы с Аней сбежали по откосу, папочка за нами. Начали пробираться сквозь толпу зрителей, выбрались на улицу и пошли навстречу колоннам. Идем, тянем друг друга, торопимся, налетаем на кого-то, под транспаранты подныриваем, спешим так, будто нас ждет кто-то. На нас оглядываются, но не ругают: Ташкент же, не Москва. Я думаю: вот сейчас, вот сейчас, а что плачу — не замечаю. Заметила, когда увидела портрет Акмаля. Он молодой, в косоворотке, узколицый такой парнишка. И веселый, молодой же очень.

Портрет поднят высоко, а небо голубое-голубое. Мы навстречу портрету шли, головы задрали, ничего не видим, на людей натыкаемся, а нас все пропускают. И шепот — «иностранцы, иностранцы». Это, конечно, из-за плащей наших, а может, из-за того, что премся против движения, не как все люди. Только вот, отчего плачем так, непонятно. С чего иностранцам плакать на демонстрации в Ташкенте…

С утра Икрамов выступал на первомайском митинге в Маргелане. Он часто бывал там, любил этот очень узбекский и очень пролетарский город с его устоявшимся бытом, с кварталами, где кустари жили, хотя и крайне бедно, но достойно, с уважением к себе, своему труду и своей судьбе. Тут хорошо мечталось. Мечталось, что вместо зловонных холодных мастерских с ручными станками будут фабрики с большими светлыми окнами. Не будет хозяев и скупщиков-перекупщиков, не будет нужды ткачам работать по четырнадцать часов в день, не будут трудиться в мастерских дети. Скоро это будет, очень скоро, максимум через пять-семь лет. Вот только бы с басмачами покончить, со спекуляцией.

Он стоял на трибуне, солнце светило прямо в лицо, он жмурился и смеялся. Каждый квартал вышел со своими песнями и лозунгами. Особенно гордо и смешно выглядела колонна красильщиков. Всегда крашение шелка было монополией бухарских евреев, живших в Маргелане с незапамятных времен. Впервые вышли на демонстрацию эти недавно еще такие забитые, втройне бесправные люди. На красном кумаче их знамени по-русски был написан известный всем лозунг с добавлением смешным и трогательным: «Освобождение рабочих есть дело самих рабочих и красильщиков!»

И красильщиков, оказывается, тоже.

Очень уж хотелось несчастным и бесправным красильщикам, чтобы не забыли о них в такой день. А песни? Не было на той демонстрации ни одной новой песни, но ни одна старая не пелась на старые слова. Мелодии, видно, более живучи, чем слова. Слова заменить легче. А ведь слова — это самое главное для просвещения народа.

Икрамов утвердился в своем мнении вечером, когда в бывшем военном собрании смотрел оперетту «Кошмар буржуя». Оформление спектакля сделал барон Фредерикс, а тексты сочиняли сами участники.

Задник представлял собой нечто вдохновленное знаменитой картиной Брюллова «Последний день Помпеи», а падающая колонна была сделана из картона и папье-маше и вот-вот грозила обрушиться на массивный круглый стол с резными ножками, за которым восседали и жаловались на судьбу всевозможные буржуи, изображаемые комсомольцами.

Началось представление буржуйским хором на мотив рекрутской песни «Последний нонешний денечек». Злоба дня была выражена довольно точно, представителей эксплуататорских классов ежедневно сгоняли на заготовку топлива, и пели они про это:

Лихо под лезгинку отплясывал какой-то щуплый молодой человек с углем нарисованными усиками в черкеске с газырями. Изображал он грузина-меньшевика. Руки у него взлетали лихо то вправо, то влево, мягкие ичиги скользили по грязному полу сцены.

Ох, уж эта веревка. Не далее как вчера Икрамов решил помочь новой советской школе, размещенной в реквизированном у купца Боголепова роскошном доме. Хозяев выселили в дворницкую рядом с конюшней, дворнику дали комнату в поповском доме, а в саду комсомольцы стали делать качели и гигантские шаги.

Когда вкопали столбы, положили перекладину и стали крепить ее скобами, из дворницкой на коленях выползла жена Боголепова и ползком же двинулась к качелям.

Она решила, что такую длинную виселицу строят для всей их семьи, и просила пощадить не детей, а мужа.

Качели остались недостроенными. Она рыдала, билась головой о землю, рвала на себе волосы. Пришлось уйти.

А молодой человек с нарисованными углем грузинскими усиками все еще плясал и пел.

По ходу представления после саморазоблачительных песен на сцену должен был выйти рабочий, и буржуи со страха ныряли под стол, на который падала колонна.

Конца представления Икрамов не увидел. Его вызвали на улицу, где верховой нарочный со вторым конем в поводу ждал его.

— Мятеж в крепостной отдельной роте, — доложил он.

Смеркалось, когда они подъехали к воротам.

— Стой! Кто идет? — крикнул часовой.

— Свои! — ответил нарочный.

— Пароль!

— Да говорят тебе — свои. Это я — Артамонов, со мной из обкома товарищ.

— Пароль.

(Здесь следовал кусок текста о том, как взбунтовались красноармейцы крепостной роты из-за того, что их товарища застрелил пьяный красноармеец саперного дивизиона, и о том, как сорок человек положили свои партийные билеты, потому что начальство не хотело выдать им убийцу на суд.

А вслед за этим эпизодом должен был следовать подробный рассказ о ночной беседе отца с курбаши Исламбеком, человеком такой жестокости, которую просто невозможно предположить в благообразном, религиозном и образованном человеке. Исламбек мстил. Мстил за отнятые земли и табуны, ему мало было золота, драгоценных камней и мехов, которые он уже успел переправить в Кашгар.

Но это получался длинный рассказ, и, хотя он был основан на подлинных фактах (только имена я изменил), я не хочу включать эти страницы в книгу. Недостаточно убедительно, на мой взгляд, получились мотивы, которые привели к столь кровавым последствиям.)

Я уже говорил, что во многих цивилизованных странах литература не делится, как у нас, на художественную и документальную. Там иначе: фикшен и нонфикшен, выдуманное и невыдуманное.