– Я не могу, – сказала она.

И тут зазвонил телефон.

Надежда схватила трубку и унеслась в глубины квартиры. Она даже не смотрела на экран, пока звенел звонок, она совершенно точно знала, кто звонит. И, конечно, она не ошиблась.

– Привет, – тихо сказал Марк, и его голос был таким, как будто, тихо шурша, перекатывалась галька на берегу моря.

– Привет, – прошептала Надя. – Привет.

– Ну как ты?

– Нормально, а ты?

– Ничего…

И замолчал.

И она замолчала.

– Ты тут? – издалека спросил Марк, и она снова услышала этот шорох и тихий рокот приморского пляжа. – Почему ты молчишь?

– Я не знаю, что сказать.

– Ты приедешь?

– Да! – сказала Надежда. – Да! Завтра.

На кухне Сашка дулся, как мышь на крупу, и выдавливал из пакета кетчуп в тарелку с остывшими спагетти.

– Данке совсем хреново, – с порога доложила Надя. – Я поеду завтра утром.

– Не вопрос, – пробурчал Сашка. – Трижды флаг в руки.

Она выехала в шесть утра, ехала с открытыми окнами среди цветущих полей в одуряющем запахе невозможного, неправдоподобного лета. Она не хотела, чтобы этот ее полет кончался и с ним кончалось самое лучшее время, самое сладкое и самое дорогостоящее на рынке времен, когда еще ничего нет, но все вот-вот случится. Именно это время, наверное, люди и вспоминают и только в него хотят вернуться, а ведь оно не повторится больше никог-да, вот в чем дело-то…

В половине девятого она въехала в город, и в девять уже поселилась в знакомой гостинице. Приняла душ, переоделась в пестрый сарафан, обнаружила неработающий фен и просто расчесала волосы перед зеркалом. Открыла окна настежь и увидела разноцветные мальвы и зеленый газон. Летнее утро влилось к ней из распахнутого окна жужжанием шмелей, криками детей и птичьим гамом. Где-то вдалеке кричал петух.

Дальше все слилось в непрерывный видеоряд такого рода и такой необычной динамики, будто кинопленка попала в руки к сумасшедшему монтажеру и подверглась монтажной склейке, которая взорвала изнутри и свела на нет естественный ход событий. Надя не смогла бы восстановить последовательность, хотя даже пыталась, даже взялась через несколько дней на листочке написать, что за чем следовало, но не осилила эту задачу, потому что сумасшедший монтажер штрих-пунктиром, оперируя только тонким пинцетом и микронами целлулоида, двадцать пятым кадром вклеил образы и ощущения новорожденного двуглавого существа. Существо было единым и неделимым, иногда неповоротливым, иногда невероятно пластичным, оно проникало в самого себя и все время превращалось во что-то другое, и вокруг все было теплым и влажным, прохладным и нежным, и у оператора, который со своей немыслимой высоты смотрел в видоискатель, слезились глаза.

Но сначала Надя увидела Марка. Он стоял на углу возле библиотеки, немного сутулясь, смотрел, как она идет к нему, и сделался для нее не просто центром композиции, а центром всего видимого и невидимого пространства, горнего и дольнего мира. И она шла, не касаясь земли, а когда подошла, он протянул руку и коснулся ее щеки.

Они, конечно, пошли к дракону не сразу. Сначала они пришли в какую-то квартиру в пятиэтажке, сравнительно недалеко от библиотеки. Марк открыл дверь ключом, пропустил Надю вперед и закрыл дверь изнутри. Некоторое время они стояли молча, не глядя друг на друга, прижимаясь друг к другу плечами, всей поверхностью руки, пальцами – молча и почти не дыша. А потом Надежда сделала то, о чем беспрерывно думала все предыдущую неделю. Она принялась расстегивать пуговицы на его рубашке – одну за другой, трогала пальцами его грудь и дышала ему в солнечное сплетение. И чувствовала, как он ощупывает пальцами ее затылок с осторожностью слепого, читающего незнакомый текст, написанный шрифтом Брайля.

Надя никак не могла дотянуться до его губ, а вот целовать грудь и слегка вспотевший под рубашкой живот как раз очень даже могла.

– Так нечестно, – сказал он. – Я тоже хочу.

Он смог только раз.

Вторая попытка не удалась, пришлось прервать и перейти ко всем видам тактильных нежностей, оральных радостей и глупостей, которые только приходили на ум. В результате и родился телесно неудовлетворенный двуглавый кадавр, который только и делал, что склеивался еще не склеенными частями, был облизан с ног до головы, зашептан, заласкан и заглажен, распят и заговорен странными словами, которых не было ни в одном языке, но только они и приходили им на ум. Только этот язык они и понимали и только на нем могли тогда говорить.

Но чаще всего прочего – после, уже в дороге и дома, Надя вспоминала, как он сказал: «Я посплю, хорошо?» – и, повернувшись к ней спиной, уснул часа на полтора, тихонько постанывая и посапывая во сне. А она смотрела на его спину, просто смотрела – на обычную незагорелую спину Маркияна Вегенина, пятидесяти семи лет, на бледную россыпь веснушек на шее, на три родинки на плече, на круглый шрам чуть выше поясницы. Смотрела, пока сама не уснула, уткнувшись носом в его лопатку, а проснулась от того, что он смотрел на нее.

– Я боялся тебя разбудить, – сказал он, – хотя очень хотелось.

– У тебя щека помялась, – Надя обняла его затекшими от сна руками, прижалась к теплому телу и уснула еще на час с небольшим.

А к дракону они пошли только на следующий день.

Шли по узким улочкам, усыпанным абрикосами, мимо низких заборчиков, из-за которых буйные цветущие кустарники всех видов и расцветок свешивались, вываливались, выламывались на дорогу. Под шелковичными деревьями, по старой брусчатке, мимо заросших плющом старых особнячков в стиле модерн, в которых никто не жил уже лет сто, так что теоретически в каждом из них мог поселиться небольшой дракон.

Шли, взявшись за руки, гладя пальцами пальцы друг друга, постоянно тормозили и останавливались, чтобы целоваться и немножко, если остановка случалась на совсем уж безлюдном участке пути, трогать друг друга за всевозможные места, которые сладко ныли от этих касаний, и от предчувствий касаний, и от одних только взглядов.

– Я сейчас только посмотрю, – говорил Марк, легко касался ее плеча, и опускал бретельку сарафана, и смотрел на ее грудь темнеющими в тени шелковицы глазами так, что она терпела-терпела, потом начинала тихонько стонать и в конце концов судорожно выгибалась в его объятиях и только просила: «Держи меня крепко, пока я не…»

Из-за этих остановок путь к дракону был долог и разнообразен. Надя не хотела нарушать это их полусонное движение, плавное, как течение реки, всякими дурацкими вопросами, но не удержалась в какой-то момент, вот просто-таки не удержалась.

– Почему ты библиотекарь? – спросила она.

– Что значит – почему? – удивился Марк. – А кем я, по-твоему, должен быть?

– Ты какой-то странный библиотекарь. Я таких не видела раньше.

– Вот много ты встречала библиотекарей, – усмехнулся он, и она отметила, что еще ни разу не видела, чтобы он смеялся, только вот усмехался, как сейчас, или просто улыбался, иногда грустно.

– В детстве – немало… А так, конечно, в библиотеках не была сто лет.

– Борхес был библиотекарем, – задумчиво сказал Марк. – И, говорят, неплохим… Но ты права. Это у меня каникулы Бонифация. Каждое лето я приезжаю сюда и работаю в библиотеке. А настоящий библиотекарь Татьяна Ивановна в это время уезжает к внукам в Ивано-Франковск. Такая у нас с ней договоренность.

А в остальное время, оказывается, Марк Вегенин преподает философию в Черновицком университете и даже заведует там кафедрой. И даже написал несколько книг о возможных мирах в философии.

– Но в принципе и там я в основном сижу в библиотеке, – сказал Марк. – Я, можно сказать, живу в библиотеке. Пишу там и читаю. Мне нравится смотреть на книги и нравится, когда они со всех сторон. Они согревают мне сердце. Ты никогда не замечала, что в помещении с книгами всегда теплей, чем там, где их нет? Например, зимой.

– А дома у тебя тоже большая библиотека?

– И дома большая…

– Ты женат? – вдруг неожиданно для себя спросила Надя.