А теперь Сашка занимается политическим пиаром и консалтингом и с усталостью во взоре говорит: «Я работаю в сфере извращений». Он любит все оптимизировать и унифицировать, технологизировать, таймировать и что-то там еще. Он требует от подчиненных «драфты» и «брифы», а заказчиков делит на пять психотипов – астеники, гипертимы, истероиды, эпилептоиды и эмоционально неустойчивые. С эпилептоидами ему нравится работать больше всего, он и себя считает эпилептоидом – мрачной неприветливой личностью с выдающимися аналитическими способностями. Для «Фейсбука» у него есть несколько заготовок на всевозможные случаи: для дня рождения – «Счастья ежедневно и повсеместно», если кто-то умер – «RIP, поверить не могу, в голове не укладывается», для жалующихся на жизнь или попавших в беду – «Держись, все будет хорошо».

На прощание Надя дежурно погладила обоих своих мальчиков по голове и обоих поцеловала. Они сказали хором: «Угу, давай».

У Данки тряслись руки. Тряслись так, что она не могла держать чашку с чаем. Поднимала ее в который раз, расплескивала, ставила на стол.

– Давай я подержу, а ты пей, – предложила Надя.

Данка покачала головой и рванула в туалет.

Вернулась, села и сказала:

– Рвет. Все время. Желчью. Не ем ничего. Смотри.

И она подняла футболку.

Надя, конечно, видела фотографии узников концлагерей, но даже на них она не видела такого странного анатомического явления – чтобы грудь ввалилась вовнутрь.

– О господи, – только и сказала она.

История была банальной, паскудной и мерзкой. Другая баба, моложе Данки на десять лет. Сначала Артем замолчал. Просто замолчал, вообще. Уходя в туалет, брал с собой телефон и айпад. Возвращаясь, открывал планшет и бесконечно переписывался с кем-то, розовея ушами и улыбаясь в пространство. На все вопросы отвечал: «Я работаю». Когда Данка имела несчастье робко заметить, что в семь утра и после полуночи фраза «я работаю» звучит не очень убедительно, он отложил планшет и, болезненно морщась, сказал Данке, что она – параноик и истеричка и что он больше не намерен терпеть все эти ее рецидивы, инвективы, гормональные всплески и прочие глупости. «Человек должен быть предельно легок в общении, – обозначил Артем. – А ты все время требуешь к себе внимания!» – «Я не требую», – слабо возразила Данка. «Вот опять, – констатировал ее муж. – Как всегда! К чему эти оправдания, не пойму!» В его кармане зажужжал телефон, и он поспешно удалился в другую комнату, не сильно, но ощутимо хлопнув дверью. На своей странице в «Фейсбуке» он сменил обложку – теперь там вместо фотографии львовской мэрии красовались два длинногривых коня, склонивших головы друг к другу в любовном томлении, а некая Alina Leto комментировала каждый его пост, оперируя набором слов из «невероятно», «круто», «волшебно», «конечно да!» и «нам ли быть в печали?». Иногда комментарий состоял из картинки с плюшевым мишкой, фотографий каких-то лютиков и васильков или ссылок на очередную лирическую музыкальную композицию. Сама она оказалась сотрудницей городского департамента инфраструктуры, ультракоротко стриженной брюнеткой с фиолетовой прядью в косой челке. Ее фотоальбом был полон ее фотографий на роликах, на велосипеде, на сеновале, на горных лыжах и на краю неправдоподобно бирюзового бассейна с бокалом пино-колады. Все просто, банально, хрестоматийно и совершенно нелепо. По большому счету Надю не интересовало, почему Артем ушел от Данки к этой во всех отношениях неинтересной девке. Мало ли, может, у нее уникальная сексуальность, например, или – голубиная душа матери Терезы. Надю интересовало другое – почему Данка, вместо того чтобы перекреститься, выбросить его вещи в мусоропровод и уехать тусить в Лиссабон, решила вот так просто взять и умереть. Если бы такой фортель выкинул Сашка, она, Надя, уехала бы тусить в Лиссабон немедленно. Или на море в Хорватию. Или к друзьям в Хайфу. Но вот умирать она не стала бы ни за что. Потому что умирать от любви – это немного смешно.

– Объясни! – умоляла она трясущуюся Данку, у которой от истощения и пониженной температуры зуб на зуб не попадал. – Объясни, какого черта?

– Я его люблю, – отвечала Данка, заливаясь слезами.

– Не понимаю, – честно говорила Надя. – Не понимаю.

– Может, он вернется? – этот рефрен несчастная Данка произносила с интервалом в пятнадцать минут. – А? Может, вернется? Завтра, например? Как ты думаешь?

Даже в этом инфернальном состоянии полного отрицания себя Богдана была по-прежнему красивой со своими невероятными азиатскими глазами, которые достались ей от мамы – наполовину бурятки, с ярким крупным ртом и белой фарфоровой кожей. Мед, шелк, молоко и немного корицы, и все это добро угасает на глазах.

Но что с этим делать, Надя не знала. Говорить Данка могла только об Артеме. О его глазах и губах, о его пятках и щиколотках, обо всех остальных частях его тела, которые теперь достались этой крашеной сучке на роликах. Думать она могла только о том, как он в данный момент не с ней, не с Данкой, а вот с той, вот конкретно как и что. О детях, отправленных к бабушке, она вспоминала, но как-то отрывисто и отстраненно – дежурно звонила, но не рассказывала Наде о них, не реагировала на вопросы об успехах Левы в физматшколе, о танцевальном конкурсе чуть ли не всеукраинского размаха, в котором победила одиннадцатилетняя Анечка.

Данкина душа не отзывалась на детей.

Алкоголь в нее не заливался, точнее заливался, но тут же выливался обратно. Немного помогал привезенный Надей гедазепам – по крайней мере двух таблеток вечером, принятых с интервалом в полчаса, хватало, чтобы пациент забылся сном.

Данка засыпала, а Надя со слезами смотрела на нее, практически неразличимую под одеялом.

Данка просыпалась, и первыми ее словами было «О господи!». После чего она не менее часа глухо рыдала в подушку. То есть каждое утро она просыпалась и вспоминала все. Все, чего не было в ее снах. Ей снилось счастливое прошлое. Каждую ночь это ее счастливее прошлое подло и бесчеловечно обманывало ее.

На уговоры погулять она не отзывалась тоже, и Надежда в конце концов взмолилась о пощаде и на пару часов, с печального благословения подруги, вырвалась из трагического пространства Данкиной квартиры в летний изумительный Львов, в запах кофе и шоколада, под мелкий дождик, из которого можно перебежать на солнечную поляну в Стрыйском парке, в центр, на площадь Рынок, вон в ту кофейню, а потом еще вон в ту. Надя чувствовала себя сбежавшей из больничной палаты от тяжелобольного родственника, к которому все равно придется вернуться к вечеру, но хотя бы пару часов, пару часов жизни, в которой никто не плачет…

Получив кофе и круассан, она задумалась о своем нулевом КПД в вопросе спасения Данки, о том, что все равно послезавтра надо возвращаться домой независимо от того, жив пациент или мертв, потому что работу и семью никто не отменял. Подняла глаза и обнаружила за соседним столиком короткостриженую брюнетку с фиолетовой прядью, полностью закрывающей левый глаз. Девушка сияла, она широко улыбалась, и касалась пальцами волос, и передвигала салфетницу, и приподнимала подбородок. Надя смотрела на нее, а она – на того, кто уже вошел в кофейню и уже двигается к любительнице роликов и сеновала, лавируя между столиками. Вот и Надя увидела его – он был в светлом пиджаке и светлых джинсах, выглядел импозантно, и даже шарфик зелененький имелся, завязанный модным узлом. «С цветком удовольствия в петлице», – вспомнила Надя катаевский «Алмазный мой венец». Ну-ну.

– Привет, котенок, – сказал Артем и легко поцеловал любимую в губы, – я вырвался от этих скучных дядек и больше сегодня уже никуда.

– Да не очень хотел вырываться небось, я тут уже сорок минут сижу, – с выверенным, умеренным снисхождением сказала она и погладила его по шее. У нее были длинные ногти зеленого цвета – с его шарфиком гармонировали идеально. Пока она гладила его, он прижимался своей трехдневной небритостью к ее руке и урчал. Вполне натурально урчал, как кот, которого чешут за ухом. Надя подумала, что вот у кого уж огонь в чреслах, так это у Данкиного мужа, и этот огонь полыхает прямо сейчас.