Маша пыталась спокойно и легко играть «Блестящий вальс» Шопена, но своей музыки она не слышала. В сердце поднялся настоящий ураган, в груди всё давило, в голове метались мысли, они поднимались и кипели, точно обезумевшие ночные бури, а когда она пыталась к ним присмотреться и схватить, разлетались пенными брызгами. После, кажется, были аплодисменты, все радовались и даже смеялись. Мария, робкая от природы, решила, что смеются непременно над ней, над её неумелой игрой, она побледнела, виновато сдвинула брови и, придавленная необходимостью покинуть дом, быстро направилась к выходу.

– Я благодарна вам, Мари, спасибо вам, – окликнула её Марина, а Маша только этого и ждала, чтобы ещё хоть ненадолго задержаться, – я люблю Шопена, мое пристрастие объясняется не только польской кровью, но и любовью к нему Жорж Санд.

Она стояла с серьёзным лицом, с вертикальными полосками на лбу между бровей, и была совсем взрослой женщиной, поэтом, оттого казалось, что она намного, намного старше своих неполных девятнадцати лет.

– До скорой встречи, я буду ждать вас. Будет хорошая погода – погуляем, дождь – посидим и побеседуем, расскажу о своём первом музыкальном выступлении с Женей Брусовой в четыре руки, будете смеяться. Целую вас нежно, – на прощание Марина протянула Маше небольшую книжечку своих стихов.

– Только её нужно читать подряд, как дневник, – сказал Макс, оказавшийся здесь же, рядом с Мариной и теперь походивший на галльского воина без доспехов, он улыбался только светлыми, серо-карими, проницательными глазами, и никогда губами, – и тогда каждая строчка будет вам понятна и уместна. Книга такая же юная и неопытная, как и вы, барышня, в ней девичья интимность наивна и искренна, на грани последних дней детства и первой юности. В ней Марина даёт по-новому рассказанный облик женственности, рассказанный голосом женственной глубины, скрытых подводных течений женской стихии. Вы скорей поймёте её недостаточно послушное слово, но слово, верно передающее чувство и наблюдение, чем всё моё, предыдущее поколение. Вы повзрослеете, Мария, переменитесь, а эта книга так и останется такой же наивной и непосредственной.

– Для меня сейчас лучший час, – сказала Марина, – самый поздний, перед сном, с книгой в руке. Впрочем, это был мой лучший час и в четырнадцать, и в шестнадцать.

У подножия горы Кара-Даг снижалось солнце, наполняя воздух темнотой и прохладой. Над ухом зажужжали комары, запахло свежими листьями и ночью. Южные сумерки наваливаются стремительно. Бледно-розовое небо затягивала пепельная поволока, быстро погружая остатки зари в лиловую, вечернюю прохладу. Жёлтый свет дачи, похожей на корабль с лёгкими галереями, опоясывающими второй этаж, остался позади. Маша с жадностью любовалась багровыми пятнами заката, часто вдыхая тёплый воздух, стараясь насытиться им, запастись впрок, словно сегодня был последний день и последний вечер её детской, беззаботной жизни. Завтра всё будет уже не так, завтра наступит новая, взрослая жизнь, где все без исключения впадают в сиротское одиночество, которого и ей не удастся миновать, а этот мудрый вечер, единственный свидетель и утешитель, раскрашивает сиреневые сумерки, словно в первый раз, исключительно для неё, изъявляя искреннее сочувствие. Станет ли она когда-нибудь для кого-то Пра, праматерью, прародительницей, суждено ли этому случиться? Какими будут эти люди, эти дети или взрослые? Она даже не знает, доведётся ли им появиться на свет. Возможно, они всё-таки появятся. А её правнучку обязательно будут звать Мариной. Говорят, заглядывать в будущее – неслыханная дерзость.

В настоящем же она уходит в чтение и совсем не думает о дне грядущем, она не выставляет свои мысли на всеобщее обозрение, они представляются ей до неприличия лёгкими и глупыми. Она довольно рассеянна и ленива, и до сих пор не знает, чего хочет и что любит, но уверена в своей нелюбви к карикатурной дружбе и приторной лжи, ибо сама она девочка замкнутая, но честная. И она не представляет, хорошо это или плохо. Ей захотелось пожелать своей правнучке, если таковая всё-таки появится на свет, а заодно и себе, отыскать такое поприще, на алтарь которого можно было бы не скупясь вознести все свои силы. Пусть это будет что-то высокое и вечное. Мария продолжала стоять лицом к шумящему морю, но уже не видя его. «Ну, вот и всё, – грустно прошептала она, – я взрослая». Резко развернулась и уверенно пошла в сторону своего дома.

Было одиннадцать вечера. Она бесшумно отворила дверь и прислушалась. Мать и прислуга, наверное, уже легли спать. В крохотной столовой на круглом столе, под салфеточкой, её ждал холодный ужин, но есть совсем не хотелось. Аппетит в последнее время то и дело пропадал. Марина говорила, что после еды люди глупеют, и разве сытому человеку придёт на ум что-нибудь необыкновенное, да и в минуту подъёма человек не думает о еде. В итоге: чем человек умнее, тем он меньше ест.

Тихонько Мария пробралась в свою комнату и поплотнее затворила рассохшуюся дверь, не выпуская из рук драгоценную книгу, зажгла слабый ночник возле кровати и, не раздеваясь, уселась на небольшие взбитые подушки. Прежде чем открыть книгу, она несколько раз провела по ней тонким платочком, стряхивая невидимую пыль. Открывала «Вечерний альбом» она почти не дыша, едва касаясь страниц кончиками пальцев. На обратной стороне титульного листа была памятная надпись: «Марии от всей души. Июнь 1911 год». Маша перечитала несколько раз написанное, вглядываясь в каждую букву, прикрыла глаза и принялась баюкать книгу, как ребёнка, а потом взяла на ладонь, словно взвешивая. Наконец, кое- как справившись со своими эмоциями, она положила тяжёлую голову на подушки. Это была небольшая, объёмная книжечка в двести двадцать шесть страниц «Детство – Любовь – Тени». Всю ночь она читала её, захваченная интонацией, и не всегда понимала смысла. Она читала и перечитывала до тех пор, пока написанные слова и вовсе не перестали иметь смысл. Под утро она почувствовала сильную нехватку воздуха от того, что лиф платья туго её сдавливал. Маша поднялась с кровати и медленно начала раздеваться, аккуратно развешивая одежду с деланным спокойствием, к которому всегда прибегала, желая унять колотящееся сердце. Потом аккуратно спрятала «Вечерний альбом» в ящик ночного столика и снова упала на подушки, будто сражённая наповал ударом молнии, скрестив руки на груди, и уставилась неподвижным взглядом в чёрную точку на потолке. Так провела она несколько часов, пока её не накрыл беспокойный предутренний сон.

Парадная дверь, ведущая в третьесортный, дешевенький отель, была слабо освещена предвечерним скупым северным солнцем и от этого казалась еще грязнее, но Олег Васильевич знал, что Марину Елецкую это как будто не пугает. Она совсем не конфузилась, проходя мимо любопытных портье, не прятала глаз, не стыдилась невыразимого цинизма и пошлости ситуации, в которой оказалась. Сам же он старался лишний раз не смотреть по сторонам, дабы не натолкнуться на непонимающий взгляд каких-нибудь знакомых или друзей семьи, и даже прятался от солнечных лучей, как будто они могли уличить его в неверности. Лицо Марины, напротив, выражало лишь трепетное восхищение оттого, что она шла рядом с ним. Олег был уверен, что женщины обожают тех мужчин, которые заставляют их страдать, и чем сильнее страдания, тем ярче любовь. Таков мир.

Он намеренно водил ее по дешевым гостиницам, а она, несмотря на свою внутреннюю чистоту и нравственность, покорно мирилась с этим. Олег чувствовал себя победителем, а ее – побежденной. Он прекрасно понимал всю униженность ее положения, но ему это нравилось. Сама идея неравенства с ней, мысль о своем собственном превосходстве доставляли ему острое удовольствие. Он вел ее в постель, как ведут слабовидящего, беспомощного человека, через дорогу. Полное доверие. Их пятилетние встречи слились вместе, слиплись, как подтаявшие, просроченные леденцы, и с трудом отличались друг от друга: пара-тройка банальных, ничего не значащих фраз о любви, бокал красного или белого вина, и можно вплотную приступать к великим таинствам физической любви.