Марина была молодой, здоровой, крепкой женщиной, с большими белыми руками, на тринадцать лет моложе Олега Васильевича. Она прямо-таки притягивала его своей жизненной силой, какая часто встречается у женщин из простонародья. Впрочем, она иногда плела ему небылицы о своем высоком происхождении, но Олег пропускал мимо ушей ее рассказы про бабушку, уехавшую в молодости в Париж и скромно доживающую там остаток дней, не сильно нуждающуюся, но, как и полагается, страдающую от одиночества. Ему, как истинному цинику, было забавно наблюдать это распространенное стремление обзавестись приличным прошлым и блестящей родословной. В последнее время – удивительное дело – у всех стали появляться высокородные родственники. Просто шагу не ступить, чтобы не столкнуться с отпрыском древней, аристократической фамилии. Радостнее было думать, что его Марина – простая русская женщина с нежной кожей и детским пушком на щеках и над верхней губой. Восхитительные волосы, круглое лицо и никаких диет. Олег благодарил Бога за то, что сохранились такие вот женщины с их первозданной, природной красотой, не замаранные инъекциями, раздельным питанием и прочими глупостями, портящими женскую природу. Поначалу ему просто нравилось согреваться у ее большой, нежной, почти материнской груди, нравилась ее благопристойность и финансовая непритязательность, иногда ему даже казалось, что он влюблен в нее. Правда, мысль эту он старался гнать подальше от себя, считая её непозволительной блажью для современного, взрослого мужчины.
Сама Марина, Олег был в этом просто уверен, любила его жадной, ненасытной любовью одинокой разведенной женщины и всячески старалась женить на себе. Из этого следует вывод, что ее можно называть любовницей. От этой мысли он криво поморщился, словно от зубной боли. В последнее время обе женщины – и жена Татьяна, и любовница Марина – вцепились в него мертвой хваткой, ловили на лжи, зорко что-то в нем высматривали, заводили неприятные разговоры и ссорились. Олег старался соблюдать спокойствие, улыбался им, раскланивался и заискивал. Их надоедливая ревность в общем не пугала Олега Васильевича, скорее, ему было любопытно наблюдать, как они старательно расставляют свои ловушки и капканы в надежде на успех. Временами он видел в себе самом вершителя судеб, от одного слова которого зависит их женское счастье. Мысль эта и колола, и убаюкивала одновременно, но все же была приятной. И он, снисходительно посмеиваясь, продолжал наблюдать за их копошением, сравнивая себя с Гуливером, попавшим в страну лилипутов. Чувствовал он себя всесильным и непобедимым рядом со своими крохотными и беспомощными женщинами, отчаянно предпринимающими все новые и новые попытки его связать. Строго говоря, жить это ему не мешало, и он этому не препятствовал. Временами ему хотелось порвать то с одной, то с другой женщиной. Его даже посещала мысль о холостяцкой жизни и радостях свободы, которые она дарует, но подобных идей он побаивался. Свобода мужчины, живущего в одиночестве, не привлекала Олега Васильевича и не вызывала в нем головокружительного опьянения. Женское тело для него было продолжением материнской утробы, и только рядом с женщиной, неважно какой, он чувствовал безопасность и гармонию.
Сегодня Олег Васильевич снова вернулся домой после полуночи. Супруга уже спала или, как всегда, старательно притворялась спящей. Ему нестерпимо хотелось почувствовать вкус свежемолотого кофе, но включать среди ночи кофемолку означало разбудить супругу, и тогда придется прятаться от ее укоряющего взора. Он тоскливо вглядывался в дремотную тишину улицы за окном, с тускло мерцающим одиноким фонарем, и предавался своим невеселым думам. Сказать жене о существовании другой женщины или же разорвать отношения с Мариной? Он оказался перед выбором, перед нелегким, мучительным выбором. Можно ведь все оставить как есть, занять наблюдательную позицию, но тогда ему придется снова и снова возвращаться домой за полночь, воровато отсиживаться на кухне, давясь всякой отравой. Отказаться от выбора – это ведь тоже выбор. Скорее всего, он так и поступит, правда, с его последствиями ему придется столкнуться не теперь, позже. Ну и ладно.
Олегу нестерпимо хотелось покоя, обладание серединной ровностью античного философа ему пригодилось бы как нельзя кстати. Только вот как ее достичь? По правде сказать, живя во лжи, он достиг ощутимых результатов, научившись блестяще обманывать не только женщин, но и себя самого. Ему нравилось себя обманывать. Он жил долгие годы уютно и безопасно под покровом собственной лжи, как под ватным одеялом в мороз. Ведь холод реальности – это тяжелое испытание, и даже очень смелым правдолюбцам к нему необходимо подготовиться. После пятидесяти лет ему показалось, что он как будто готов к переменам, ему отчего-то стал надоедать путь лжи и предательств, и потребовалась остановка.
Философию сложно применять в жизни, а уж античная она или современная, не имеет значения. «Все эти пространные рассуждения о золотой середине еще больше запутывают, совершенно не принося ясности», – раздраженно бубнил себе под нос Олег Васильевич.
Не удовлетворившись остывшим, отдающим кислятиной кофе, он налил солидную порцию виски в широкий стеклянный стакан и выпил в один глоток на вздохе, довольно громко выдохнув и икнув.
В кухню неслышно и робко, как виноватая, вошла супруга Татьяна Юрьевна и неуверенно села на краешек стула. Она была на год моложе мужа, но выглядела значительно старше его. Татьяна Юрьевна была все еще стройна и красива последней, предзакатной красотой, подернутой той особенной грустью, которая все еще веет ускользающей радостью и которую так трудно удержать женщине, особенно после пятидесяти. Лицо ее было бледно, тонкие черты болезненно заострились. Она смотрела себе на колени, словно в них было что-то привлекающее ее внимание, а затем, покусывая изнутри и без того впалые стареющие щеки, принялась стряхивать с колен невидимые соринки. Олег Васильевич знал ее тактику ведения боя и внутренне крепко выругался. Он смотрел на нее с раздражением, недоумевая, куда же подевалось то блаженное ощущение счастья, которое он испытывал каждый раз, встречая ее, в их давно ушедшей юности. Что же делает с пылкими чувствами узаконенная любовь, как ловко она их истребляет. Сейчас у него было тяжело на душе от ее присутствия. Старый пес Вергилий, почуяв неладное, тяжело поднялся, покрутил лохматой башкой и деликатно удалился, подгибая лысеющий хвост. Олег проводил взглядом своего тактичного друга, а потом вызывающе уставился на жену.
Татьяна неловко закурила, часто затягиваясь и некрасиво, по-мужски выпуская дым через нос. Она избегала смотреть на Олега, пристально разглядывая черноту не задернутого шторами окна. Олег знал эту необходимую увертюру, вступление, за которым последует первый акт. Такие спектакли вызывали у него безумное желание расхохотаться ей в лицо и одновременно ненависть с едким привкусом собственной вины.
Вдруг Татьяна Юрьевна резко затушила недокуренную сигарету о блюдце, на котором стояла чашка мужа с растворимой бурдой, и, уронив голову на колени Олега, жадно зарыдала. Ему не пришло в голову поднять ее и усадить на стул, все, что он мог сделать, – это положить свои вспотевшие от напряжения ладони на ее все еще прекрасные непослушные волосы и легонько их поглаживать. Ее плечи, уже тронутые предательскими коричневыми пятнышками, по-детски часто вздрагивали и тряслись. Уж он-то понимал, преддверием чего были эти слезы и что за ними последует. Он склонился над ней, стал осторожно обнимать ее за плечи, слегка прикасаясь губами к приятно пахнущим волосам. Она казалось, утешилась, проворно встала с колен и посмотрела на него горящим, сверкающим взглядом, как будто силясь передать глазами все, что накопилось в душе, а затем спокойно сказала:
– Ты нужен мне.
– Чего же ты плачешь?
– Я знаю, ты был с этой женщиной. С этой… суч… С этой женщиной.
Остатки хорошего воспитания, видимо, не позволили ей высказаться прямолинейно.
– Только прошу, не опускайся до вульгарностей, тебе это совсем не к лицу, – прикрикнул на нее Олег.
