Некоторое время было только слышно цоканье подков о камни дороги да похрапывание лошади. Старик и Андрей думали каждый о своем.

Дорога, петляя, медленно взбиралась на гребень невысокого увала, и все шире становился обзор окрестных равнин и гор.

– Видите, барин, впереди высокую гору? – после долгого молчания начал старик. – Так это и есть Бештау.

– Это значит «пять вершин» по-татарски, как я слышал.

– Да, так, видите, торчат они, все пять. Поверите мне или не поверите, барин, – оживившись и обернувшись к Андрею, продолжал старик, – но рассказывал один барин, которого я тоже подвозил, что все эти горы возникли после большой битвы, которая произошла здесь давным-давно.

– Это, наверное, он легенду рассказывал?

– Не знаю, что он рассказывал, но помню, что какой-то великан, не то Эльборус, не то Эльбрус, со своим сыном воевал из-за одной красавицы, которую Машуко звали. Арслан, как звали сына, отцу голову рассек надвое, да не мог одолеть отца. От железной шапки, что была на голове сына, гора Железная образовалась, сам он, разрубленный на пять частей, в Бештау превратился. Окаменела Машуко от горя по убитому любимому Арслану, но разъяренный старый муж вдобавок еще ее и кинжалом в бок ударил, и Провал теперешний на том месте, как рана глубокая, зияет. А красавица Машуко до сих пор горькими слезами плачет, что водами целебными теперь стали.

– Красивая легенда, – отозвался Андрей, когда умолк рассказчик.

– Не скажу, какая она, эта легенда, но старым людям верить надо, это вы, молодежь, ни во что верить не хотите, – обиженно отвернувшись, сказал старик, – а без веры, барин, не проживете, меня послушайте.

Дорога перевалила на южный склон увала, и лошадка резво засеменила мохнатыми ногами, предчувствуя скорый отдых.

На широкой ярмарочной площади, расплатившись с возницей и поблагодарив его за рассказы в дороге, Андрей отправился искать жилье, где бы он мог остановиться на день-два.

Сезон на водах подходил к концу, отдыхающие разъезжались по домам.

Предприимчивые хозяйки сновали у извозчичьих станций, предлагая за небольшую плату снять комнатушки в своих хибарках, приютившихся в Слободке под Горячей горой.

В одной из таких хат, затерявшихся в густой по-летнему зелени вьюнков, и расположился Андрей, в полутемной, с нехитрой самодельной мебелью комнатушке. Было тихо, уютно. Почистив одежду с дороги и умывшись, он немедля, несмотря на позднее время, отправился осматривать окрестности. Уже вечерело. Привычным глазом топографа Андрей отметил, что за оставшееся до сумерек время ему не подняться на вершину Машука, но решил, что с отрога его, что зовется Горячей горой, он успеет взглянуть на Пятигорск сегодня же.

Красноватый диск солнца повис на отрогах Бештау, очерчивая остроконечные вершины, отбрасывающие тени на широкую долину под ней.

Далеко на юге, в разрывах клубящихся облаков, кое-где проступали белесые пики вершин Главного Кавказского хребта. Эльбрус не был виден, о чем Андрей сожалел больше всего, но зато притихший, с вереницами зажигающихся огней город выглядел живописно.

На следующий день, чуть свет, Андрей, задержавшись ненадолго у Эоловой арфы, взобрался на открытую плоскую вершину Машука, откуда перед ним предстала во всей своей красоте панорама Центрального Кавказа – от Казбека на востоке до Эльбруса, сверкающего в лучах восходящего солнца. Вот то, к чему он стремился.

«Как жаль, что времени мало, – думал Андрей, – можно без конца смотреть, и не удовлетворишься сим видением».

По узкой, пробирающейся между колючими кустарниками тропинке Андрей сбежал вниз и оказался перед длинным приземистым зданием, построенным из того же камня, который он встретил на склонах Машука. На открытых террасах, несмотря на столь ранний час, толпилось много нарядно одетой публики.

– Простите! Что это за сооружение? – спросил Андрей оказавшегося поблизости пожилого господина.

– Не знаете? Объясню, – с готовностью откликнулся тот, – это, молодой человек, Елизаветинская галерея, построена по проекту Уптона на месте Елизаветинского минерального источника, открытого Гаазом в 1811 году.

– О! Какие подробности! – удивленно воскликнул Андрей в столь же поэтическом тоне, нараспев. – И вы, как видно, восхищены сим творением рук человеческих?

– Сказать так – это значит ничего не сказать, и началом всего, что вы видите, является природа.

– Хотите сказать, что человек здесь ни при чем?

– Не кощунствуйте, молодой человек, – посерьезнел собеседник, – задача человека это найти, раскрыть тайны и красоты природы и с умом использовать их. Здесь, я полагаю, действия были согласованными, и теперь сам человек радуется и не нарадуется на плоды совместного труда – природы и его самого. Признаться откровенно, я только радуюсь, а труда моего здесь нет. Но это к вашему вопросу не относится.

– Вы поняли меня, – решился Андрей на продолжение разговора, – что я здесь новичок. Пожалуйста, посоветуйте, что и где мне следует увидеть за один день.

– Пожалуйста, смотрите и слушайте: видите беседку, так это Эолова арфа. От нее вниз спускайтесь, к гроту Лермонтова, еще ниже – парк «Цветник», а там и грот Дианы рядышком. Сто́ящие виды, не пожалеете. А коли, как я вижу, вы о Пятигорске наслышаны от Лермонтова, то непременно побывайте у домика, где он живал до самой смерти. Останется свободное время – просто побродите по Царскому проспекту.

– Благодарю вас и прошу простить, что задержал, – сказал Андрей, видя, что собеседник, поглядывая через его плечо, начал проявлять суетливость, отвлекаемый кем-то, для Андрея невидимым, и, пожав протянутую руку, отошел на террасную площадку, чтобы оттуда сориентироваться и начать осмотр достопримечательностей Пятигорска.

«Разве можно за один день постичь всю суть и глубину сей красоты, – думал он, спускаясь по Царскому проспекту. – В свободное время непременно сюда еще раз приеду и тогда не спеша посмотрю не только Пятигорск, но и все Минеральные Воды и их окрестности».

Не доходя до Спасского собора, Андрей увидел над входом в небольшую пристройку вывеску «фотография» и решил посмотреть на выставленные в окнах снимки. Были здесь и одиночные, и групповые фото посетителей, снявшихся на фоне окрестных гор и зданий, построенных при источниках, были запечатлены пейзажи, которые он здесь не встретил.

«Вот бы мне заиметь фотоаппарат, – он давно об этом мечтает, – какие фотографии можно было бы делать, снимая виды на Кавказе!»

Открыв дверь, Андрей оказался в небольшом полутемном помещении, стены которого были увешаны множеством фотографий. В углу у стола, за которым сидел молодой человек, разговаривающий со стоящими посетителями, тяжелыми черными полотнищами была огорожена часть комнаты, откуда проникал яркий свет. Поздоровавшись, Андрей начал рассматривать развешенные фотоснимки, стараясь не привлекать чьего-либо внимания, и так увлекся, что не заметил, как остался один в помещении.

– Вы, господин офицер, желаете сфотографироваться? – обратился к Андрею фотограф.

– Простите. Такого намерения у меня, признаться, не было, – оторопев от неожиданного обращения к нему, ответил Андрей. – Питая некоторую страсть к этому искусству, я считал бы непростительным пройти мимо ваших превосходных фотографий.

– Польщен вниманием к нашему скромному труду, – с улыбкой и картинным кивком головы ответил фотограф. – А вы имеете, если позволите спросить, какое-нибудь отношение к фотографии?

– Пожалуйста! Если хотите, то родственное, – тоже улыбаясь, сказал Андрей, – я топограф, а это похоже на «фотограф», и не по созвучию, а по сути дела.

– Ссылаясь на греческий, мы с вами «пишем», но, по-видимому, несколько по-разному, как я понимаю?

– Верно. Вы «пишете» светом, а мы – карандашом да пером, а объекты съемки бывают одни и те же, как, например, вот эти горы, – ответил Андрей, показывая на прекрасный снимок панорамы Бештау.

– Вам приходилось снимать горы? Где?

– Немного, но пришлось, и не где-нибудь, а на Кавказе.