В конце концов, свадьба — это не гильотина, не виселица и не плаха. В конце концов, Жанно молвил, что девица вполне себе недурна. Славный бешеный Жанно, что одним лишь видом своим отключает всяческий разум, и что-то в темных уголках души ворочается жадно и тянет руки вперед и рычит утробно: «Хочу, не отдам».
Тише, тише, Саша, спокойней. Где хваленая выдержка Горчакова за которую в стенах Лицея товарищи окрестили надменным и властным, холодным и твердым, как неограненный алмаз?
«Ты сможешь все, к чему стремишься и всего непременно добьешься», — так молвил отец на исходе первого лицейского года, выслушивая похвалы профессоров в усердии и упорстве да сетования на чрезмерное своеволие даже в стремлении постигать науки.
Где-то за несколько комнат вдруг грохнет. Зеркало что ли сломалось? Нет, это все — не беда. Суеверия — бабские сказки, и семь лет грядущих несчастий — все это брехня. Сейчас он пройдет в кабинет, а после отыщет где-нибудь Жанно. Вот только… еще чуть-чуть постоять, головой упираясь в твердую стену, чтоб не скакало так все вокруг, не кружилось. Ладонь — к камзолу, к груди.
Все хорошо, все хорошо, обещаю. Ну, что же ты так… не стучи заполошно. Все хорошо.
========== Часть 22. ==========
Плотно закрытые оконные створки не пропускали в поместье ни единого звука. Особой нужды в том Горчаков и не видел. И без слов все ослепительно ясно.
Приложить ладонь к холодному стеклу, взглядом уперевшись в две фигуры, что прогуливаются неспешно по разметенным расторопными крепостными дорожкам. Отсюда не разглядеть выражение лиц, но возможно представить и скрип снега, и неторопливую беседу, что, верно, льется, как ручеек, и журчит. Девица прячет озябшие ладони в широкой меховой муфте, а башмачки на гладкой подошве то и дело скользят, и спутник ее каждый раз подхватывает под локоток, не позволяя некрасиво упасть и ушибиться о мерзлую землю.
Франт скрипит зубами. Кажется, его решил удушить собственный воротник. Вот уж пропасть…
— Право, Александр, мне не совсем понятно твое раздражение, — генерал-майор, ну конечно… Саша и думать об отце, признаться забыл. А тот крутит погасшую трубку в руках и на сына внимательно смотрит, чуть щурясь. — Вопрос этого союза — не какая-то прихоть. Это будущее нашего рода. Ты, как никто, должен понимать, что брак с дочерью барона Долгорукого…
Михаил Алексеевич Горчаков — глава не последнего в государстве Российском семейства пристально всматривается в лицо хмурого, точно грозовая туча, отпрыска, что сверлит взглядом припорошенный снегом парк и, кажется, не горит желанием продолжать неприятную тему. Утренний разговор в кабинете был прерван необходимостью приветствовать гостей за трапезой на правах хозяина дома, сейчас же, когда с формальностями разобрались, а пока-еще-не-невеста будущего светлейшего князя удалилась на променад в сопровождении его же лучшего лицейского друга… Главе семейства следует унять зарождающуюся бурю, пока то еще представляется хоть сколько-то возможным.
Ох уж эта молодость, эти юношеские стремления, порывы, бунтарство…
— Ваши чаяния, отец, мне, разумеется, кристально ясны. И все же, не следовало ли прежде обговорить будущий брак со мной, вашим наследником, сыном, как с самой заинтересованной стороной? Прежде, чем посвящать в идеи эти самих Долгоруких? Девице, я понимаю, сообщили довольно давно. А она ведь при этом сущий ребенок, и право… — Саша твердит почти заученную поутру речь, а сам мыслями будто витает где-то далече, как тот орел в поднебесье, что прошлой осенью кружился над парком, с каждым витком спускаясь все ниже, точно выслеживал на земле какую добычу.
Глянет за окно машинально. Что там? Не набродилися ль ужо?
Предмет их волнительной с князем беседы в тот же миг вновь теряет опору, но вновь оказывается спасенной расторопным Иваном, что подхватил уже у земли и бережно поставил на ноги, поправляя криво сползший на глаза убор головной. Что за уродство с перьями, точно в цирке? А Ваня меж тем стряхнул с девичьих плеч снег, свалившийся, видно, на них с того вон раскидистого клена. Склонил голову ближе, слушая, быть должно, очередные благодарности и расплываясь в ответной улыбке.
Пальцы отчего-то дрожат и дробь о стекло выбивают. Отворотится резко от не самой приятной картины. Под камзолом неприятно крутит и ноет. Сейчас бы в лохань с водой ледяной… с головой погрузиться и больше не думать. Как за завтраком Пущин был общителен, очарователен, весел. Как расточал улыбки и комплименты, кланялся поминутно, ухаживал за дамами и, кажется, покорил даже обычно хмурого князя. Как с легкой улыбкой предложил баронессе прогулку и руку, легко касаясь губами бледной, почти болезненной кожи… как не взглянул на него ни разу за все это утро. Даже вскользь, мимолетно. И сейчас… он там, он с Анной. Такой идеальной, прекрасной. Он смотрит и влюбляется с каждой секундой. Так, как умеет лишь Пущин-повеса. Так, как когда-то в него… да и, полно, было ль то или в горячке жаркой лишь мнилось?
— … будет лучшей партией. Ты меня слышишь вообще? Александр?!
… а у Пущина ведь каштановые прядки так красиво ложатся на шею мягкими кольцами. И он, Горчаков, еще помнит, как крупные мурашки бежали по ней из-под пальцев и губ врассыпную. Как Ваня млел и громко дышал, как хрипло выжимал из себя, угрожая буквально: «Пожалуйста, Саша. Не мучай меня, Горчаков. Франт, заклинаю…»
— Александр Михайлович, извольте вернуться немедля ко мне, не знаю, в каких облаках и по какому поводу вы витаете, милостивый сударь!
— Виноват. Простите рассеянность мысли, князь, — потупится, все еще перебирая обрывки безрадостных мыслей-видений.
— Полно, сын мой. Продолжим после. Возможно, тебе стоит побеседовать с другом? Иван Иванович, как я вижу, нашей гостьей очарован донельзя. Вероятно, он — как раз тот, кто сможет донести до тебя то, что я пока что совершенно не в силах.
— Я вижу, поверьте, это лучше, чем вы, — скрипнет зубами, а князь хохотнет вдруг нежданно и хлопнет по плечу, отпуская, возвращаясь к столу, заваленному плотными папками и бумагой, исписанной каллиграфическим почерком, как частоколом.
— Слышу в словах твоих ревность. Собственник, уважаю. Да разве и могло быть иначе, коле ты Горчаков? Сейчас — иди, отпускаю. Да смотри, не покалечь в нашем доме Ивана. Помни, что дружбе мужской цена высока. Не одна барышня не стоит того, чтобы ее разрушать. Да не красней ты, чай не девица и не ошпаренный рак…
— Конечно, отец. Вы позволите мне?
— Да, позволяю… эх, молодежь…
У Александра к ногам точно привязали пудовые наковальни. Те самые, на которых кузнец намедни правил новые подковы для Звездочки. И точно ведь, надо бы проверить кобылу, вспоминает вдруг Франт, уже воротясь восвояси. Набросит на плечи лишь короткий сюртук, уже выбегая во двор почти что вприпрыжку, как ретивый щенок, что дорвался до игр.
Столкнется с молодой баронессой на самых ступенях, склонится, церемонно прижимая руки к груди. Она раскраснелась от холодного воздуха, а в глазах — до той поры как будто погасших, он видит, зажигаются звезды. Ясные, чистые, как первые капли росы поутру, в которой отражается восходящее солнце, как слезы младенца…
— Александр Михайлович… — она опускает ресницы и сразу же краской смущенья идет, как будто застигнутая за постыдным. Неужто и правда… — Иван Иванович еще подышать в парке решили, а я немного озябла, — поведет покатыми плечиками — само благочестие, скромность, ни грамма кокетства.
Горчаков скупо кивнет и посторонится, открывая дорогу. Ни слова, ни намека даже на сухую улыбку. И то, что зовется совестью, не проснется, не зашевелится тревожно внутри, когда дочь барона пройдет мимо него, так некрасиво сутулясь, когда в очах ее погаснет лучина, а свет вдруг закроют низкие свинцовые тучи. Что вот-вот и грохнут дождем…
Он не умеет жалеть других и не будет. Потому как — кто же пожалеет его, когда все рухнет вдруг в пропасть, когда запряженная тройка в карету вдруг учует стаю волков и понесется вперед, не слыша ни мольбы, ни приказов… Туда, где обрыв и только острые камни на дне, да журчащий ключ ледяной бьет из недр…
