— Я — Пущин Иван, Александра лицейский товарищ. Безмерная честь лицезреть вас, прекрасная Анна.

Поклонится церемонно, прижимая ладони к груди. Почти что на грани, почти паясничая и дурачась, но удерживаясь на самом краю, не смея. Почти… почти… все почти. Почти избавляясь от громкого вопля в своей голове, что ширится и нарастает, и не получается расслышать ни единой из мыслей.

Саша. Саша должен жениться. Ну, что же. Наверное, к тому оно шло. Он ведь Франт, он ведь князь, он ведь сын Горчакова, будущий Великий Канцлер, не меньше. Перед ним откроются все до единого пути и дороги. А Ваня… что Ваня, всего-то внук адмирала.

Неразборчивый говор, и теплая девичья рука на плече, а после шаги, что прошелестят мимо куда-то, а он все остается на месте, таращится в стену или в окно, не великая разница, что уж. На дворе бело́ и холодно, верно. Наверное, так бывает в аду, когда зуб на зуб не попадает, когда коченеют ладони и пальцы не гнутся, когда немного, и их можно ломать, точно лед, и крошить. Не резать — колоть точно в грудь, и даже будет не больно.

— Ваня? Вань, что с тобой? Жанно, ты белый, как смерть. Ты спал хорошо? Может голоден или еще что?.. — князь расхристанный, недавно со сна в одной наброшенной на плечи рубашке, кальсонах.

… или что-то еще? Всего лишь невеста, не смерть и не неизлечимый недуг, не какая проказа. Всего лишь девушка, Саша. Прекрасна, как ангел. Правда ведь, сущая глупость?

— Пойдем, тут сквозняк, хоть в горницу вот мою, и присядем.

Руки у князя мокрые, чай, умывался. Мокрые и как-то трясутся. Чего ты боишься?

— Не помню, как приехали, представляешь, — чрезмерно спокойно и ровно, как отвечает урок. Как держит лицо пред Куницыным, хотя душа и юное тело рвутся в парк, подальше из классов, на волю, чтобы не мучал сильно и не пытал, отпустил.

— Ты спал очень крепко, я упросил, чтобы тебя не тревожили, дали отдохнуть после всех тревог и дальней дороги.

— Неужто сам в комнату тащил на руках? — представит картину такую и прыснет, и даже как-будто развеселится немного.

— Господь с тобой, Ваня. Мало мне разбитого лба и этой шишки гигантской — смотри, каков красавец, так вмиг б покалечил сразу обоих. Впрочем, не пришлось бы так скоро возвращаться к учебе в Лицее. Ну же, Пущин, зайдем? Нас матушка ждет уже, должно быть, в диванной. И завтрак скоро для всех подадут. Я прежде хотел бы…

Ах, точно, ведь скоро в Лицей возвращаться к заботам и классам, ученью. Там Пушкин, быть должно, совсем уж извелся, да и надо решить уж с Фискалом. Так, чтобы раз и навечно.

— Послушай, я не могу предстать в таком вот виде. Князь и княгиня… а я как босяк, не оделся ведь толком. Франт… Саша, мы после все, что захочешь, обсудим, а сейчас я, дозволь, к себе удалюсь.

— Какая муха, Жанно, тебя с утра укусила? Что меж нами за церемонии, право? Я соскучился, слышишь, дурья башка. Я по тебе соскучился, Ваня.

И боле, возражений не слыша, затолкает в комнату и тут же набросится вмиг. Губы обжигают скулы и шею, ключицы. Метят, оставляя ожоги, и втягивают кожу. Так жарко и больно, до вскриков. Прижимает к стене и коленом надавит меж бедер, заставив ноги шире расставить, чуть приподнимет, вжимаясь. Он точно безумный, он даже молвить не может, лишь целует слепо и всюду, а руки уж рвут ворот сорочки.

— Саша? Горчаков, ты сдурел! Саша, опомнись…

— Мне сон снился черный, глухой и тоскливый. Там вороны были и виселица, гвардейцы с ружьями, подземелья. Холод какой-то нездешний и снега — куда ни глянешь. И горький плач заунывный, одной только нотой тянулся. Ваня, позволь мне сейчас, я хочу… мне надобно только. Поверить, что прошло, что все сон, все туман, что мы живы с тобою, мы вместе.

Он перед ним на коленях и тянет книзу, к коленям, штаны, что не завязаны толком. Воздух холодный, как будто окно нараспашку, и кожа пупырышками сразу. Выпустит орган на волю горячий и твердый, и голову склонит прикасаясь губами, и сразу — молния в темя, и лава по венам, и ноги не держат. Вцепиться в шевелюру руками. Сил нет даже ресницы сейчас приподнять, чтобы глянуть, запомнить, как это бывает. Когда князь Горчаков пред тобой на коленях, когда целует там, ниже, так жадно, глотает. Как никогда еще прежде, как никогда, должно быть, и после, ведь Анна… ведь Анна.

— Нет. Так, Саша, нельзя. Прошу тебя… боже… опомнись, — бормочет, а комната меж тем вращается пред глазами, шатаются стены. — Саша, довольно, — оттолкнет от себя с великим усилием, сам почти сползет по стене, натягивая на разгоряченное тело одежду. — Саш… ты рассудка лишился? Средь бела дня, когда кто угодно может войти. Да и вообще это все… совсем неуместно.

— Я от тебя рассудок теряю, — тихо-тихо, утирая влажные губы, и так нелогично, до ломоты в костях, до гула в пустой голове, так хочется подойти и сцеловать с них собственный вкус, обо всем другом забывая.

— Твоя невеста, князь… неправильно это теперь, раз все так.

— Невеста? О чем ты толкуешь?

И таким растерянным кажется, юным… пунцовые губы, румянец по щекам сползает на шею, чтоб потеряться в распахнутом вороте мятой рубахи. Босой и лохматый. Так, точно дрался сию же минуту… или занимался каким непотребством. Губу вот закусил, и бровь заломил, вопрошая.

Не ведает? Правда? Но как же…

Робкий стук откуда-то снаружи, точно мышь в уголке где скребется. Князь дверь распахнет с раздражением. Невозмутимая фигура лакея, поклон и тихий, хорошо поставленный голос:

— Генерал-майор… прошу прощения, князь Михаил Алексеевич изволит с вами, Александр Михайлович, немедля держать разговор в кабинете. Просили не задерживаться, невзирая на внешний вид и какие другие препоны… — выразительно окинет взглядом взъерошенного господина, едва ли не хмыкнет с уничижительной наглостью.

— Спасибо, Фома. Я приду сей же миг, ты свободен.

— Велено вас проводить, — чуть тверже, с нажимом.

— Я сказал, ты с в о б о д е н . Или с годами туг на ухо стал?

— Никак нет, господин. Вот только Михаил Алексеевич распорядился…

Захлопнет дверь перед носом слуги с какой-то черной, отчаянной злостью.

— Да что же делается, Ваня, такое? За что это все, вся эта напасть? Со свету ли задумали сжить, изничтожить? Какая невеста, Ваня, у нас же молоко еще на губах не обсохло? А ей сколько? Четырнадцать? Пятнадцать? Или вовсе двенадцать? И когда под венец? Небось, еще до отъезда.

Мечется по комнате, как зверь, запертый в клетке. Красивый и гибкий, думает Пущин. Ему бы на волю, к просторам. Ему бы подальше от условностей, правил. Ему бы просто вернуть все назад…

— Александр… Франт, возьми себя в руки, светлейший князь, соберись. Они не провернут это сей же миг, а девушка… Анна… Говорю тебе, Саша… ты имя свое позабудешь, как только узришь. Не просто красива — чиста, как младенец, поверь, не то что все эти искушенные фрейлины и крестьянские девки, к которым твоя светлость привыкла.

Вспыхнет в момент, точно сухая лучина от искры. Скулы, что острый кинжал, и желваки, смотри, ходят. И кулаки стиснул, как для удара.

— Так бери ее в жены, раз так очарован, Жанно. Вперед, Ваня Пущин, любимец девиц, баронесс и княгинь. Сама императрица благоволит тебе, Пущин, что же ты хватку теряешь, размяк?

А тот только руки уронит и усмехнется нервно и вроде бы горько:

— Не так уж светел и остр твой ум, как о тебе говорили. Прошу простить меня, князь, кажется, вас дожидаются, да и мне надобно б туалетом заняться. Негоже вашему лучшему лицейскому д р у г у явиться к родителям вашим в столь непотребном и расхристанном виде.

— Извольте, сударь! — рывком дверь перед ним, склоняясь в шутовском поклоне, прикрикнуть на слугу, посмевшего раскрыть уже рот, чтобы, видно, про наказ князя напомнить.

Только где ж это видано — наследнику рода показаться пред очи родителя в таком непотребном, неуважительном виде? Сейчас, он быстро лицо сполоснет да сменит одежду, а после позволит Фоме проводить к кабинету… и выслушает все, что батюшка скажет. И примет немедленно к исполнению, как подобает хорошему сыну.