Нет, поднимаясь по припорошенным новым снегом ступеням, он вовсе не видит, что в горнице, отведенной Ивану, на окне в лампадке теплится свет. Но ноющие от долгой дороги ноги вдруг ускоряются сами собой. Туда, скорее, к нему, к его Ване.
Третья дверь от ступеней, и ладонь уж на затертой до блеска медной ручке, вот только шорох шагов позади и испуганный выдох, как будто приглушенный ладонью. Дочка барона — Долгорукая Анна простоволосая и босая. Как призрак, что бродит ночью по дому, пугая любого, кто смеет не спать в столь поздний, почти предутренний час.
— Александр Михайлович, — лепечет девица, тупит взор и краснеет, как мак, что расцветает весной на лугу за рекою, — вы воротились. Мы тревожились — что, если приключилось дурное. Разбойники на дороге, дикий зверь или заяц выпрыгнул из кустов и испугал вашу лошадь…
— Сударыня, я не стою ваших тревог, — кивает ей холодно и, чуть отодвинув плечом, проходит в темную глубь коридора.
Его не трогает не белое, точно присыпанное мукою, лицо, ни горький всхлип, что рвет девичью грудь, до неприличия едва прикрытую ночным платьем просторным.
Ему все равно, он не хотел, не давал ей слова, не обещал. Он не стремится видеть ее ни сейчас, никогда. Ему это просто ненужно. Пусть убивается, плачет, пусть хоть в колодец поутру сиганет. Ему-то что с того, он и плакать не станет. Он ее не звал и ни о чем не просил.
Дверь в горницу скрипнет. Темно и так натоплено, душно. Горчаков раскрывает окно и дышит снегом, спешащей зимой. Забыл, что хотел отогреться, ведь на прогулке своей озяб так, что до сих пор покалывает пальцы рук и ног, к которым возвращается чувствительность.
Дом окончательно затихает. Анна, должно быть, скрывается в горнице. Может быть, ее сморил сон, или девица тихо плачет, роняя слезы, как драгоценные камни, в подушку. Уходит в людскую Семен, не гремит посудой Марта на кухне. Так тихо… снаружи снег ровным слоем блестит, укрыв двор и поляну до леса, как белоснежным пуховым покрывалом. Луна, затмившая не меньше полнеба, кривится желтым, призрачным ликом.
А ровно здесь же — вдоль по коридору через две стены на такой же кровати ворочается Жанно. Наверняка тревожится, злится. Нет, так нельзя… и Саша крадется — без свечки, босиком в коридор. Как несколько раньше измаявшаяся от тревоги бедная Анна.
Здесь нету окон, так темно, не видно ни зги. Но он в этих комнатах вырос и каждую с закрытыми глазами найдет. У той, что отведена под опочивальню для Вани, чуть выщерблена ручка и на двери такой завиток — его пальцами нащупать проще простого.
Надавит ладонью на створку, входя. Дверь не скрипит. Хорошо.
— Явился? — злой голос с порога хлестнет, и Саша дрогнет в ответ, как огонек свечи на раскрытом окошке. — Где тебя, сволочь, носило?
— Мне надо было, Ваня, побыть одному. Не злись.
Лицо Пущина в бледно-голубом лунном свете кажется искусной картиной. Губа закушена плотно до боли. Ваня так смотрит. Неподвижно, как за волосы тянет в омут. Как будто топь под ногами, в которую проваливаешься с каждым вздохом все глубже.
Я люблю тебя. Боже. Не видишь? Вот он — я. Я пришел, чтобы остаться с тобой навсегда.
Рубашку через голову — без единого слова. Оторванные пуговицы сыплются на пол. Ваня выдохнет шумно. Ох, не перебудил бы весь дом.
— Нас никто не должен услышать.
— Слишком много болтаешь, светлость. Язык тебе, думаю, дан не только для разговоров одних.
У князя руки так сильно трясутся, когда он берется за пояс штанов. Ваня смотрит на него, не мигая. Глаза — огромные, темные вишни. Бездонное небо — то самое, что сейчас за окном, с россыпью звезд серебристых, и той затягивающей глубиной, что завораживает, тянет, пленяет.
— Я пришел, чтобы остаться с тобой. Ты позволишь?
Ваня только гулко глотает. Саша различает, как капельки пота жемчужинками блестят у Жанно на висках, над губой. Кровать пружинит под их общим весом, когда князь Горчаков опускается пред ним на перину. Тянет руки — ладонь прижимает к щеке.
— Ты пришел доказать?
— Я пришел, потому что люблю тебя, Ваня.
