— Нет, братец, — твердит Обезьяна Жанно, — не жалей орденов. По Андреевской звезде каждому пририсуй. Смотри, а император… умора…

Пущин прыснет в кулак, пытаясь, видно, сдержаться. Бесполезно. Его улыбку, веселье не запереть под замок. Это все равно, что пытаться держать дикую птицу в неволе — она отыщет лазейку, протиснется сквозь железные прутья и взмоет высоко в небеса, и будет кружить у самого солнца. У всех на виду, на свободе.

Князь Горчаков кусает губу, не пуская улыбку на волю. Князь себя собирает в кулак и держит лицо, как того требует титул высокий и важный.

— Ха, Дельвиг, смотри! — встревает Данзас, засунув свой нос между Пушкиным с Кюхлей. — Тут император потолще тебя будет…

Фискал на другом конце класса почти что делает стойку, вскидывается, как для прыжка. Внимательный едкий взгляд метнется к окошку на стайку друзей, перемазавшихся чернилами, что черти в преисподней — сажей от адских котлов.

Кулак сожмется непроизвольно так, что треснет грифель, зажатый в руке.

— Ну и шутки у вас, господа… — процедит Горчаков надменно, бросая Обезьяне всего лишь один предупреждающий взгляд. Пушкин не глупый, он понимает и чуть пододвигается, заслоняя карикатуру собой. От греха.

Вильгельм зеркалит друга невольно. Он поджимает губы полоской и хмурится, пытаясь понять. Вот только Пущин — балбес, до сих пор беззаботно хохочет и, кажется, выводит уже на новом листе эпиграмму, “славящую” военные подвиги императора и двора.

Рисунок сам себя не закончит, и Горчаков возвращается к нему с какой-то даже досадой. Игнорируя все силящийся гул от окна. Как будто конница приближается издали по дороге.

Что́ им, балагурам, какой-то профессор Кошанский, что с минуты на минуту вернется в класс, чтобы проверить, как птенцы императора продвинулись в постижении изящных искусств? Что́ им злобные взгляды Фискала, который, верно, при первой же возможности донесет, а коли получится, непременно стащит улику, чтобы доказать, обличить?..

— Франт, ты чего там пыхтишь, как княгиня Волконская намедни? Рассекала по парку, ловила собачку, а позже отдышаться пыталась. Я испугался ужо — задохнется… Давай сюда, к нам, внеси свою лепту, — глаза у Жанно, как вишни, созревшие в царском саду. Темные, налитые соком.

Подмигивает бесхитростно… озорник. У Горчакова сердце бухается сразу в пятки куда-то и так заполошно, так громко стучит. Наверное, слышно и у дядек в сторожке. Закрыть бы глаза и придержать глупое вспотевшей рукою.

Все шутки тебе, Жанно. Все хихоньки, смех.

Князь вздергивает подбородок надменно и цедит, практически не разжимая зубов:

— Покорнейше благодарю, но я должен закончить рисунок. В отличие от кое-кого я лицей намерен окончить достойно…

— Да-да-да, и как же я мог позабыть? Вы ведь, князь, собираетесь всех нас заткнуть за пояс и стать очень важным… советником императора, может быть, дипломатом… Ох, братцы, что же мы делаем здесь? Самим присутствием своим оскверняем сего достойного мужа…

Иван веселится и издевается, он начинает кривляться. Он корчит такие забавные рожи, прячась Пушкину за плечо и считая, что Горчаков уже отвернулся, не видит.

Коли знал б ты, что смотрю на одного лишь тебя…

— Будет тебе, — дернет весельчака за рукав поскучневший вдруг Кюхля. — Занимается человек, и нам бы должно…

Александр рисует, стараясь больше не слушать. Александр в своей голове повторяет арифметику и одновременно латынь. Александр пытается вспомнить основы космологии и принципы логики. Александр безбожно портит рисунок, замечая, что рука на бумаге выводит не очертания бюста Сократа, а чей-то портрет. Чей-то совсем однозначный.

В клочки его, на полоски и кусочки помельче. Так, чтобы ни собрать, ни понять, ни душе…

— Франт… ну послушай, ты какой-то хмурый все время. Будто сильно зол на кого. Улыбнись? — Пущин перед ним как из под земли вырастает, заставляя отпрянуть и уронить попутно грифель, стул и мольберт.

Губы дрогнут в сконфуженно-милой улыбке.

Не смей. Пущин, просто не смей. Не смей забирать то, что еще меня держит. Я ведь рядом с тобой и так почти не дышу.

— Саш… ты не злись на нас горемычных. Пойми, мы не можем всегда вот как ты. Серьезно и педантично. Эти классы, ученье. Нам просто хочется веселиться и жить… Ведь жизнь-то уходит.

Пущин… Пущин, коли б ты знал. Коли я поведал б тебе хоть частицу того, что изо дня в день рвет меня на куски. Ты не стоял бы вот здесь так свободно, не сжимал бы ладонью плечо. Ладонью, которую так хочется стиснуть и прикоснуться губами к запястью… Распробовать вкус твоей кожи хоть так… Ведь большего ты никогда не дозволишь.

— Саш, ну что ты молчишь? — в глаза заглядывает чуть снизу. Красивый. Такой, что больно дышать. Больно жить, точно зная, как эти мысли греховны. Как преступно все, что он, князь, так часто видит во сне, просыпаясь от своего же горько-сладкого стона и бедрами вжимаясь в твердый матрас.

Не могу.

Я просто больше не вынесу, Ваня.

— Аль заболел? — с такою тревогой, от которой дико ломит в груди.

— Ваня, нет… — получается сипло, как старый, простуженный ворон. Прокашлявшись, он продолжает. — Нет, не болен [лишь только тобой]. Задумался что-то. Прости.

Пущин улыбается так лучезарно, точно этот рваный, скудный ответ — объявление какой-то безмерно радостной вести. Как давеча Малиновский принес — про крушение Франции и победу Российской империи над врагами.

— Сегодня у Пушкина день рождения, там Костя бутылку рома припас. А у дядьки Фомы есть настойка. Он обещал подарить с условием, что мы не будем буянить и не попадемся смотрителям на глаза. После ужина собираемся в Пирамиде. Ты с нами?

Пущин и ром? Поистине адова получится смесь.

— Жанно, право, я не…

— Саш, ну не надо! Ну что ты постоянно где-то там, в стороне, как чужой. Нам очень сильно тебя не хватает.

Нам?

— … мне.

И так глазам хлопает… будто очень хорошо понимает, что Горчаков ни в чем не сможет ему отказать.

Никогда.

— Так и быть.

Радостный вопль оглашает — уже — пустой класс.

Князь усмехается сдержанно, собирая перья, уголь, грифель, бумагу. Пущин вприпрыжку уносится прочь, громко выкрикивая имя лучшего друга.

Такой вот непоседа-мальчишка. Такой обормот.

========== Часть 2.2 ==========

Комментарий к Часть 2.2

https://pp.userapi.com/c637428/v637428352/489db/vyu4uxKUiBI.jpg

— Смею заметить, князь, что вид на Дворцовый парк, безусловно, хорош. Однако к классам подготовиться он ну никак не поможет. Дело, разумеется, ваше. Вот только профессор Куницын намедни сетовал директору на вашу возросшую рассеянность, князь.

Пушкин говорит ровно, даже задумчиво. Будто стихи про тоску сочиняет. Ни на миг глаз не подымет от книги, что занимает, кажется, все его внимание. Ведет пальцем по строчкам и на друга-лицеиста даже не смотрит. Откуда, спрашивается, он?..

Впрочем, Горчакову не очень и интересно. Горчаков отодвигает подальше жизнеописание императора Петра III, раскрытое в самом начале. Оконные створки чуть приоткрыты, и теплый ветер шевелит легкие занавески, разбавляя терпкие запахи книг, вдыхая свежие, щекочущие ноздри ароматы жизни в эту тихую, чинную комнату: стриженная трава, цветущие астры, а еще сладкий хлеб, которым Пущин любит подкармливать уток в ближайшем пруду — том самом, у которого прогуливаются фрейлины императрицы перед самым закатом.

— Князь?

— Пушкин, я в табелях — на верхней строке. А ты почти во всех классах — на задних рядах. Обо мне ли стоит беспокоиться, сударь?

Отсюда не видно, не видно настолько, как он бы хотел… или не хотел. Князю достаточно знать: вон там, у пруда, Иван Пущин с ворохом книг и бумаг, на той самой скамье. Не иначе, как поджидает фрейлину Ольгу. Или сегодня это будет селянка Анастасья — та самая, что прислуживает Волконской и позволяет тискать себя в парковых зарослях, как стемнеет. Плывет в смелых и жадных руках мальчишки, вскрикивает лишь испуганно, воздух ртом холодный хватает.