— Б-баре?.. Как же? Не смел бы, но весь этот грохот, я опрометью сюда, и даже не думал, что драка… — мальчишка заикается и, кажется, трясется от страха, и, наверное, не знает, к кому кинуться лучше.
Князь морщится. Удар на щеке горит, наливаясь, должно быть, сочной, спелою вишней. Князь предчувствует укоризненные взоры отца и тихие причитания матери, ропот. Князь чувствует, как распластавшийся поверху Ваня натянулся стрелой, что точно легла на звенящую тетиву, уже готовясь к полету. Руки лишь разожми — и сорвется. Умчится, как испуганный собаками и охотником заяц, петляя и путая след.
— Никола, это ты? Подойди, — он холоден, тверд, нельзя допустить сейчас слабины и этим так глупо раскрыться. Мальчонка, конечно же, прознай он про них — ни единой душе. Но чем меньше людей посвятить в эту тайну…
— Я драться не умею… не буду… не смею… Светлейший князь, не губите, молю! — брякнется прямо там на колени, заломит руки и взвоет во всю голосину.
Вот же, Господи прости твою душу… Дурной.
— Ты дурак? Или головой где приложиться хорошенько успел? За барином не доглядел почему? Свалился Иван Иваныч любезный… вон лестница, видишь? Кабы я не вошел… собою смягчил удар…
Ваня ерзает на нем, все еще пытается слезть и дать стрекача. Ваня ерзает и делает только хуже. Потому что в паху все до предела твердо, и сукно там уже натянуто плотно, едва не трещит. Если прямо сейчас Пущин слезет, Коля со всей вероятностью узрит и поймет, хоть и мал, но ведь не настолько.
— Лежи спокойно ты, Боже. Никола, помоги Ивану подняться. Видишь, я сам не могу, а надобно б на кого опереться, а не то громыхнется опять. Неверные ноги не держат…
— А у вас на лице?.. — в голос робкой неуверенностью дрожит, и Коля нерешительно ступает вперед. Как будто ногою пробует в пруду студеную воду.
— Кости целы, и то великое счастье, — Коля моргает, силясь понять. Ох, как же выкручиваться, врать неприятно и тошно. — Иван рукой зацепил, когда падал. Когда я пытался поймать.
— Чуть в сторону бы и беда… — ахает новоявленный конюх, дернет кудлатой башкой на ржавые вилы, грабли и прочий хлам, сваленный в углу как попало.
Бочком осторожно к нему, точно все еще опасаясь чего-то. Тянет Пущину руки, предоставляя опору. Александр свои разжимает с неохотой и скрипом, даже снизу толкает чуть-чуть, мол, давай. Не удержавшись, легонько и незаметно щипает за мягкое место, тут же с хохотом уворачивается от летящего прямо в ухо Ванькиного кулака. Тот под подозрительный прищур Николы зыркает исподлобья с угрозой из-под растрепанной челки.
— Помни, князь, ты мне поклялся, — хрипло и вредно бурчит Жанно, отстраняя руки мальчонки, что торопливо стряхивают нацепившийся сор — соломинки на штанах, засохшие листья, какой-то пепел или труха на штанах… — Полно, Коля. Отстань ты уже. И… спасибо…
— Идите, я вас догоню. Тут… у меня еще дело, — молвит Саша туманно, отмахнется от двух подозрительных рожиц, что с одинаковым недоверием, скепсисом даже уставились от дверей. — Приберу все, что мы с Иваном тут своротили. Тебе же Семен всыплет иначе по самое не горюй. Веди давай, барина, к дому, головой отвечаешь, чтобы дошел, не заплутал, не замерз.
Конечно, усадьба, знамо, в дремучей тайге, и меж построек людских свободно ходят медведи и волки вгрызаются в ноги. Придумал же… тьфу… Но Николя суетится послушно и тащит Пущина за собой за рукав, выговаривая что-то ему тихо-тихо. Может, просто убеждая послушать.
Хорошо. Хорошо. Потому что теперь Саша может дышать — пить холодный воздух, что врывается в конюшню через неплотно закрытую дверь и слуховое окно. Пить, глотать и морщиться от царапающих горло льдинок. Ему бы пригоршню снега сейчас со двора, чтобы приложить к горящим щекам и затылку, за пазуху затолкать, остудить. Унять бурлящую юную кровь. И Ванин шепот-намек на прощание: «Помни, князь, ты поклялся…»
Я столько клялся, Ваня, тебе, что буду беречь и любить только издали, не смея приблизиться и коснуться. Я молился Господу и Деве Марии, чтобы увели меня с этой зыбкой тропы, не испытывали, отняли тягу или помогли побороть искушение. Не вышло. Наверное, и не могло. Потому что ты — не искушение и не грех. Ты — это сущность самого мироздания. Ты — основа, на которой держится все. Я мог бы от тебя отказаться, если мир бы исчез, если меня самого бы не стало. Я мог бы?.. Наверное, но даже тогда…
— Барин? Что еще приключилось?
Семен воротился, уже нахлебавшись похлебки. Утирает крошки с усов, поправляет криво нахлобученную мохнатую шапку.
— Нет. Да и с чего б? Звездочку вот заходил повидать. Оклемалась уже? Не хромает?
— Если только немного, но пара деньков, и резво побежит по зимней дороге. Чай, скоро вас назад в Лицей повезем.
Да… скоро в Лицей, а здесь, между тем, еще ничего не решилось. Дочь барона, которую в жены пророчат. Князь благословил, ну, а мать… мать ему перечить не смеет. Да и глядит на Анну с немым обожанием. Она их всех, может быть, заворожила? Ведь даже Пущин ревнивец глаз от той не отводит… а она лишь скромно опустит свой взор, взмахнув ресницами длинными и густыми, и краска смущения тронет бледную кожу, как зимним утром небо — рассвет, с точеных скул прольется на шею и спрятанные под плотным кружевом груди… Пущин глядит на нее и от восторга не дышит. Пущин готов оды слагать в ее честь, может быть, даже воздвигнуть на пьедестал и поклоняться ее безупречности, ее чистоте. Вот только жениться на ней совсем другому придется. Вот только у Горчакова — тошнота и липкий ком болотной травы в горле застрял. У князя нехитрый завтрак наружу просится.
Он возвращается в конюшню бегом, опрометью летит, кувырком, падая и сбивая колени, не замечая, не чувствуя боли. Заскакивает верхом на коня. Первого вороного в стойле по левую руку от входа. Жеребец ржет задорно и несется по двору галопом. Где-то там, позади, выкрики челяди, кухонных девок, кажется, что-то причитает Полина, вслед прикладывает крепким словцом оторопевший Семен.
А Александра лишь ветер хлещет в лицо, стегает плетьми, иссекает снежною крошкой. У него слезы нестерпимо брызжут из глаз. Ветер. Это все ветер и холод. На нем остался лишь тонкий сюртук, да шейный платок, что тоньше, прозрачней бумаги, но кровь молода, горяча. Бурлит, что вода над огнем в котелке закипает. Стужа ему сейчас никак не страшна. Ему б, напротив, остыть… поразмыслить.
Князь Александр Горчаков будет долго плутать по дорогам и тропам лесным, то разгоняясь в галоп, то сдерживая жеребца до тихого, степенного шага. Быть может, доберется до главной дороги, а после поворотит обратно. Не обращая внимания на костлявые, как руки старухи, ветки деревьев, что так и тянутся из чащи к нему, хватают за одежду и рвут ее, превращая в лохмотья. И скоро он не князь уже, а босяк, бродяга, что разжился лошадью где-то в придорожном трактире…
Безумная скачка прекращается только в потьмах, и Александр, не спеша, возвращается шагом к порогу отчего дома. Бросает поводья Семену, с укоризной смотрящему из-под насупленных, словно снегом припорошенных косматых бровей.
— Что там матушка, князь? Всполошились…
— Куда уж там, — конюх крутит свой ус, в котором пытается тщетно спрятать усмешку. — Сказал всем, что молодой господин изволил на охоту собраться, взял провожатым мальчишку. Оне почивать уж легли. Только барышня молодая все тревожилась и смотрела на окна, а приятель ваш лицеист… тот больше молчал и мрачен был, точно снежная туча. Марта говорит, не съел ничего, все глаза проглядел. Оне не ведают же, что барин наш — ого-го, и эти леса знает пуще, чем свои же пять пальцев.
Все верно, все так и есть, и матушка, князь о том попросту не могут не помнить. Как и Пущин — никогда не имел шанса узнать, а теперь извел себя точно, изгрыз изнутри и такого надумал. Пущин и Долгорукая Анна…
— Семен… замолчи… Грома почисти хорошо, дай овса…
— Всенепременнейше, сударь… Там Марта вас дожидается с самоваром. Вам отогреться бы в баньке, конечно, но…
— Не надо. Ни бани, ни чаю. Измотала эта скачка меня, буду спать.
