Поэтому мне, наверное, не стоит удивляться тому, как мне всего этого теперь не хватает. Не хватает даже тех вещей, которые злили меня до безумия. Например, красного сигнала светофора на Главной улице, первого и единственного светофора в нашем городке. Он всем казался совершенно лишним, ненужным, и большинство горожан спокойно на него проезжали. Но я готова поспорить, что, даже если в конце концов я поселюсь где-нибудь на другом конце земли, каждый раз, закрывая глаза, я буду видеть, как загорается этот красный свет, и у меня будет теплеть на душе.

Хотя эта весна и стала концом Эбердина, я всегда буду вспоминать ее, потому что тогда мне казалось, что она полна приятных моментов. И не только для меня, а для всех нас. Конечно, мир вокруг нас менялся, но менялись и мы сами и уже не могли делать вид, что это не так. Наверное, так получается, когда ты вдруг начинаешь жить со сверхсветовой скоростью, пытаясь брать от жизни по максимуму, прежде чем все, что тебе знакомо, скроется под водой.

Когда впервые полил этот дождь, мы так и не смогли увидеть главного. Мы даже не хотели его видеть. Пусть об этом беспокоятся наши родители. Нам было по шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет, и мы все были зациклены на куда более важных и волнительных вещах, таких, как подсчет дней, оставшихся до окончания занятий в школе. Мы с нетерпением ждали Весеннего бала и мечтали о новых платьях, в которых мы на него пойдем.

Когда бал наконец начался, все мои мысли были заняты только одним – как я буду целоваться с Джесси Фордом.

Облачно, после полудня продолжительные проливные дожди, максимальная температура сорок девять градусов по Фаренгейту.

Раньше мне нравились дождливые дни. Я чувствовала себя так уютно, утопая в теплом мешковатом свитере, надевая на ноги толстые носки и резиновые сапоги. Прижимаясь к моей лучшей подруге, чтобы укрыться под ее слишком маленьким зонтом. Мне были по душе сонные, полные неясных грез дни, когда сквозь серые тучи не пробивался ни единый лучик солнца.

Но это было до того, когда в Эбердин пришла самая дождливая весна в истории метеонаблюдений. После трех недель непрерывных осадков я была готова плюнуть на выпускные экзамены и переехать жить в Сахару. Правда, дожди еще не достигли масштабов библейского потопа. В городе прошумели две-три сильные грозы, но не непрерывный поток муссонных ливней. В иные дни всего лишь накрапывал мелкий дождик, были и такие, когда просто моросило. Но все время было сыро и не по сезону холодно. Я была сыта по горло тем, что приходилось постоянно напяливать на себя по сто одежек. Надетое под джинсы термобелье, поддетые под доверху застегнутые рубашки футболки, а сверху еще и толстовки с капюшоном либо плотные колготки или легинсы, надетые под платья, а поверх всего этого для тепла еще и вязаные шерстяные жакеты. От всего этого я была похожа на раздутый бурдюк, а между тем ящики моего комода с зеркалом были доверху набиты аккуратно сложенными весенними вещами, которые мне до смерти хотелось наконец поносить. Собственно говоря, большинство девушек и ребят все еще ходили в школу в зимних куртках, хотя было уже начало мая. Лучше всего из тех первых дней мне запомнилось именно это и владевшее тогда мною чувство, что что-то идет не так.

Так что было по-настоящему здорово, когда мы, члены закрытого клуба старших классов нашей школы, проснувшись поутру, увидели, что наконец выглянуло солнце и можно порадоваться ему, спускаясь к реке, чтобы укрепить ее берег мешками с песком. Особенно потому, что синоптики уже обещали на конец недели ряд сильных продолжительных бурь и предупредили, что они будут самыми мощными из всех, которые обрушивались на город до сих пор.

Вообще-то первое, что я увидела, открыв тем утром глаза, была радуга. Конечно, не настоящая, а изображенная на стикере, который я наклеила на нижнюю часть стеклянного абажура прикроватного светильника Морган миллион лет назад. Когда-то все в комнате Морган было обклеено стикерами: стены, зеркало, дверца ее шкафа. Потом постепенно она их отлепила, но от них остались липкие клеевые следы, как навсегда приклеившиеся тени. Но мой стикер с радугой она так и не нашла, и я была рада, что он / она все еще там.

Я оторвала голову от подушки. Морган уже принимала душ. Я подождала, пока она выключила воду, и только после этого вылезла из ее постели. Было слишком холодно и слишком рано, чтобы тратить время и силы на то, чтобы переодеться, и я продела лифчик под футболку, в которой спала, и постаралась удостовериться, что мои легинсы не слишком растянулись на попе и в них все еще можно появляться на людях. Затем я протянула руку к батарее, которая находилась с той стороны кровати, где спала Морган, сдернула один из сушившихся на ней носков и сжала его в кулаке. Он все еще был немного сыроват, хотя всю ночь жарился на горячих секциях радиатора.

В комнату торопливо вошла Морган в бюстгальтере и трусиках, с полотенцем на волосах. С тех пор как ее родители развелись и отец съехал из дома, она перестала надевать свой банный халат. А может быть, она отказалась от него с тех пор, как начала кадрить парней, но точно я этого не знала.

– Я позаимствую у тебя сухие носки, ладно? – И я опустилась на колени рядом с ее корзиной для белья.

Морган, дрожа, натянула джинсы.

– Хочешь, я дам тебе еще одну рубашку? – спросила она, вытаскивая из ящика комода белую терморубашку с узором из крошечных желтых розочек и протягивая ее мне.

Я покачала головой:

– У меня есть теплая толстовка с капюшоном. А когда мы начнем работать, мы наверняка вспотеем.

Я с нетерпением ждала, когда мы окажемся на открытом воздухе и наконец согреемся.

Морган надела терморубашку и уселась за свой письменный стол, предназначенный больше для накладывания макияжа и укладки волос, чем для изучения школьных наук и выполнения домашних заданий. Она сняла с головы полотенце. Ее шевелюра была такой темно-русой, что в мокром виде казалась черной, и она, едва проведя по ней расческой, закрутила ее на макушке в конский хвост. Волосы у подружки были такие густые, что ей приходилось использовать целых три резинки, чтобы хвост не рассыпался, и, насколько мне было известно, в середине он не высохнет даже к следующему утру. Затем Морган откинулась на спинку стула и несколько секунд молчаливо разглядывала свое отражение в зеркале. Заметив, что я на нее смотрю, она хихикнула:

– Думаю, в том, что мой бывший парень живет в другом городе, есть свой плюс – по крайней мере, мне не приходится беспокоиться о том, что я случайно столкнусь с ним здесь, в Эбердине.

Не вставая с колен, я подползла к ее стулу, положила голову ей на колени и медовым голосом сказала:

– Будем надеяться, что он в скором времени отойдет в мир иной, и тогда тебе вообще не придется беспокоиться о том, что он случайно попадется тебе на глаза! Тебе следовало бы попробовать помолиться, чтобы он скорее окочурился, когда ты в следующий раз пойдешь в церковь.

Морган шумно втянула ртом воздух и толкнула меня в плечи, так что я, упав навзничь, растянулась на ковре.

– О господи, Кили! Даже думать об этом грешно! Как ты вообще можешь говорить подобные вещи?

Но при этом она смеялась, потому что знала, что я шучу. Я вечно говорила что-нибудь ужасное в этом духе и иногда заходила слишком далеко. Зайти слишком далеко было для меня обычным делом.

Я замахала руками и ногами, как перевернутая на спину черепаха:

– Для этого и нужны лучшие друзья!

Когда Морган потянула меня за руки, помогая мне встать, на лице ее играла чуть заметная улыбка.

– Я пошлю Элизе сообщение, что мы скоро придем.

Пока она была занята, я вытянула из корзины для белья один персиковый носок в сиреневую полоску, но, сколько ни копалась, не смогла отыскать второй. Я подошла к комоду и выдвинула верхний ящик.

Мне пришлось немного порыться, прежде чем я его отыскала. Он лежал под мягкой игрушкой – пухлым цыпленком, держащим между крыльев приклеенное пластмассовое яйцо. Внутри этого яйца когда-то было шоколадное сердечко. Морган отдала мне половину его, когда мы возвращались на машине домой после того, как провели пасхальные выходные с Уэсом. Оно было сделано из моего любимого молочного шоколада с хрустящим рисом. Мы ели шоколад и ехали домой, поместив пухлого цыпленка на приборную доску, и его выпученные глаза таращились на нас, когда мы подскакивали на ухабах.