Довольно драматическая сцена произошла в доме судьи Л., отца госпожи Литославской, жены воеводы. Ее вторая дочь вышла замуж против воли отца за дворянина, которого ее родные не хотели принять в свою семью. Во время пребывания моего отца хотели положить конец этому семейному разладу, и молодые условились просить прощения у своего отца. Я присутствовал при этой сцене. Дочь и зять бросились на колени, но не могли победить непоколебимость отца, который их оттолкнул и выгнал из дома. Просьбы не привели ни к чему, и пришлось оставить это дело до другого случая.

Подкомория из Латычева Борейко мы знали ближе других. Он превосходно умел носить польский костюм. У него были черные усы и бритая голова. Жена его была очень красива, и Немцевич строил ей глазки, против чего Борейко восставал, полушутя-полусерьезно, принимая вид настоящего Сармата.

Из Менджибожа мы поехали в Каменец, где находился старик Витт, сын которого был женат на прекрасной гречанке, она стала впоследствии женой Феликса Потоцкого[4]. Вскоре после нашего посещения эта красавица совершила путешествие по Европе, и везде ее обаяние вызывало всеобщий восторг. Возгордившись ее красотой, генерал Витт повез ее по разным странам. В Каменце ее окружали все, кто только мог похвастаться молодостью, происхождением или образованием. Все толпились вокруг нее и исполняли ее приказания. К ее красоте примешивалось еще нечто оригинальное, происходившее либо от ее кажущейся наивности, либо от незнания языка.

Старик Витт провел меня и Цесельского по всем укреплениям крепости, показывая нам ее неприступность. Действительно, скала, на которой стояла крепость, была окружена рвом, а с другой стороны рва возвышалась вторая скала, и в ней были устроены обширные казематы, в которых солдаты могли скрываться при обороне. В одном только месте внутренняя скала соединялась с наружной, и этот проход был чрезвычайно узок и защищен солидными укреплениями.

Из Каменца мы ездили в Хотин, тогда еще принадлежавший Турции и бывший под командованием одного турецкого паши, который принял моего отца с большой пышностью и предупредительностью как генерала подольских земель. В этом путешествии нас сопровождал аббат Пирамович и галичанин Дрогоевский. После того как подали кофе и чубуки, молодой человек, сын паши, подошел ко мне и моему брату и пригласил нас, с разрешения своего отца, осмотреть гарем. Мы пошли за ним. Перед нами поднялась и тотчас же вслед за нами опустилась портьера, и мы вошли в сераль.

Через двери, выходившие из комнат в коридор, я видел очень удивленных и испуганных нашим присутствием женщин. Мы прошли в помещение, занимаемое матерью молодого человека, женой паши, и несколькими женщинами, находящимися при ней. Помещение это представляло из себя нечто вроде киоска, сооруженного в одном из углов прямоугольно распланированного садика. Женщины нам не понравились, их костюмы мы также нашли неизящными. Они приняли нас очень любезно, с любопытством рассматривали и задали несколько вопросов, но разговор не был ни оживленным, ни продолжительным.

По возвращении в Каменец я описал наш визит сестре. В этом письме можно найти все подробности, которых я теперь уже не помню.

Мы возвратились в Менджибож, который, собственно говоря, был конечным пунктом нашего путешествия, так как мы, к моему большому сожалению, не поехали до Гранова.

Отец отстранил от управления своими имениями Ивановского, дети которого вскоре сами сделались крупными землевладельцами, и назначил управляющим подольскими землями Бернатовича, бывшего воспитанника кадетского корпуса.

Проехав через Галицию, после нескольких остановок мы прибыли в Пулавы, где с того времени и поселились.

В Пулавах для нас началась совершенно новая жизнь. Мы принялись за учение систематически и серьезно. До сих пор наше образование было элементарно и шло с частыми перерывами, но с приездом в Пулавы сделалось почти единственным нашим занятием.

Люиллье, о котором я уже упоминал, преподавал нам математику и всеобщую историю, Цесельский – историю Польши, Княжнин – литературу и латинский. Древние языки вел вначале датчанин по фамилии Шоу, а затем – Гродцек, сделавшийся позже профессором университета в Вильно.

Я теперь точно не помню, в то ли время или позже отец взял нам в гувернеры члена Национального собрания Дюпона де Немура, приобретшего некоторую известность во Франции, где его уважали за характер и нравственные качества.

С ним приехал в качестве секретаря некто де Нуайе, оказавшийся чрезвычайно надоедливым человеком. Он постоянно ухаживал за госпожой Пти, и однажды, когда он постучал к ней в дверь, она, не зная, как от него избавиться, ответила: «Милостивый государь, меня нет дома».

Дюпон оставался у нас недолго, вскоре он возвратился во Францию. Я встретился потом с ним в Париже во время Реставрации. Он явился ко мне в качестве моего бывшего гувернера, но я совершенно его не помнил.

В Пулавах у нас был также учитель фехтования. Каждое утро, как только мы вставали – а вставали мы очень рано, – он давал нам урок в саду, и затем уже мы переходили к другим занятиям.

Кроме занятий, у нас случались и удовольствия, такие как, например, поездки в Конску Волю к Филипповичу, управляющему имениями Пулавы, прогулки верхом, а в особенности – охота по холмам с борзыми собаками. Мы называли эту охоту «идти на холмы» или «идти за холмы в можжевельник». Я страстно любил охотиться, в особенности с борзыми собаками. В лесу подле Яновиц было лисье логовище, и нам доставляло огромное удовольствие выгонять оттуда лисиц гончими собаками.

Мы бывали также у госпожи Пясковской, муж которой, по прозвищу Паралюш, реставрировал дворец Фирлеев в Яновицах и украсил его прекрасной живописью. Я помню его очень хорошо: он был большого роста, говорил присвистывая, славился своей расточительностью и поэтому несколько раз разорялся, но ему всегда удавалось снова разбогатеть. Одной из особенностей его любви к роскоши была страсть к вышитому платью, какое носили в то время; он придумал обшивать платья разными цветами с обеих сторон, чтобы их можно было надевать, выворачивая наизнанку.

Пребывание моего отца в Литве привлекло к нам большое количество уроженцев этой провинции. Между ними были: Тышкевич, Вешгерд, Скуцевич, который впоследствии вел дела моего отца, Гребницкий, Сиген, сопровождавший нас в Подолию, и Сорока, который во время революции 1830 года, несмотря на свои преклонные года, отличился сопротивлением русским и твердостью перед их невероятной жестокостью. Он умер вскоре после этого.

Из Литвы приехало также несколько молодых людей, чтобы получить у нас некоторое воспитание. Их присутствие оживляло Пулавы в свободные от занятий часы. Назову из них Кинбара и Шпинека, которые прожили у нас несколько лет и многому научились.

Вместе с нами учились Франциск Сапега, сын литовского канцлера, порученный моей матери ее сестрой, княгиней Сангушко, и молодой Шимановский. При князе Франциске находился некто Сиплинский, бывший воспитанник кадетского корпуса. Сиплинский походил на Цесельского, но был менее способен. Это был очень добрый и очень религиозный человек. Также в помощь Цесельскому прикомандировали еще одного молодого офицера, только что окончившего кадетский корпус, по фамилии Рембелинский. Это был веселый, остроумный человек, довольно сведущий в математике, он мог бы быть нам очень полезен, если бы мы умели воспользоваться его добрым желанием и готовностью. Но мы пользовались его обществом гораздо больше для развлечений и удовольствий, чем для приобретения необходимых знаний.

Как я уже сказал, мы ежедневно брали уроки фехтования. Летом мы фехтовали в саду. Хотя Рембелинский и привык управлять шпагой еще в кадетском корпусе, все же с ним случилось несчастье: ему повредили глаз. В другой раз, когда он фехтовал со мной, моя шпага пробила его маску на лице и ранила его в рот. Он был ужасно испуган, и первой его мыслью было удостовериться, не пострадал ли и второй глаз. Я не находил слов, чтобы высказать ему свое сожаление по поводу случившегося, чувствовал себя виноватым перед ним и благодарил Бога, что моя неловкость не имела других, более серьезных последствий.