Мы устраивали у себя собрания, вроде сеймов, где обсуждали разные политические вопросы. Я помню, что на одном из таких собраний был поднят вопрос о том, какой образ правления следует признать предпочтительным: свободное ли правление, как этого желали тогда, или централизацию власти. Что касается меня, то я выступил сторонником наибольшей свободы. К моему великому удивлению, Рембелинский высказался в пользу усиления верховной власти. Он говорил так красноречиво, что я не был в состоянии ему ответить, и это было мне очень неприятно. Он меня не убедил, но я был как бы подавлен его доводами.
Не могу обойти молчанием тот факт, что по смерти матери Франциска Сапеги его отец не хотел признать его своим сыном. Княгиня Сангушко на коленях умоляла его не поступать таким образом. Это был прекрасный поступок с ее стороны, но позднее она не получила за него награды.
1786 год. В этом году состоялось мое первое путешествие за границу с Цесельским, которому отец поручил наше воспитание. Цесельскому было предписано лечение карлсбадскими водами. Жена гетмана Огинская, двоюродная сестра моего отца и тетка моей матери, также отправлялась в то время в Карлсбад; ее сопровождала, по тогдашней моде, многочисленная свита. По дороге мы посетили несколько немецких городов, где я встретился со многими выдающимися людьми. Не могу сказать, что «познакомился» с ними, так как мой ум тогда еще был слишком мало развит, но воспоминание о встречах не изгладилось из моей памяти и до сих пор.
Отец пригласил в Пулавы учителя латинского и греческого языков, которого ему порекомендовал знаменитый гетингенский профессор Штейн. Это был молодой датчанин, восхищавшийся, как все те, кто выходит из этого университета, красотами древней литературы. Что касается меня, то, поощряемый Княжниным, преподававшим нам польскую и латинскую литературу, я разделял этот энтузиазм, хотя и немного по-детски, но все же очень искренно. Изо всех сил стараясь понять древних поэтов, я производил впечатление человека, знающего больше, чем на самом деле. Все эти познания я выставлял напоказ перед немецкими учеными, которых встречал во время путешествия. В Праге я познакомился с Мейснером, профессором греческой литературы и автором нескольких произведений на немецком языке. Его известность, в то время очень большая, вероятно, не пережила его. С удовольствием вспоминаю наши беседы с ним, во время которых я, к великому его удивлению, цитировал некоторые отрывки из греческих поэтов.
Проезжая через Готу, благодаря рекомендательному письму отца мы познакомились с бароном Франкенбургом, министром готского герцога. Это был умный, образованный и любезный человек, познакомивший нас с другими знаменитыми и интересными лицами. Снабженные письмом от него, мы отправились в Веймар, на который тогда уже указывали как на Афины Германии. В Веймаре я виделся с Виландом и Гердером, с которыми мой отец состоял в переписке. Меня поразила фигура Виланда, так как в ней не было ничего поэтического: маленького роста, немного толстый, уже пожилой, с лицом, покрытым морщинами, в какой-то похожей на ночной колпак шапочке, которую он редко снимал.
Министр Франкенбург помог нашему знакомству со знаменитым Гете. Мы с Цесельским были даже приглашены на собрание, где Гете, в кругу нескольких друзей, читал только что оконченную им и не появившуюся еще в печати драму «Ифигения в Тавриде». Я с большим восторгом слушал его чтение. Гете был тогда в полном расцвете молодости: высокого роста, с лицом столь же прекрасным, как и величественным, с пронизывающим взглядом, иногда немного презрительным, смотрящий на мир с высоты своего величия, что вызывало улыбку на его красивых губах. Восторг такого молодого человека, как я, он едва заметил: это была дань, к которой он давно привык. Позже Гете сделался министром великого герцога Веймарского и не выказывал такого же презрения к официальным милостям и получению орденов, но он всегда сохранил в выражении своего лица и всей фигуре некоторое величие, что заставляло сравнивать его с Фидиевой статуей Юпитера Олимпийского.
Наконец мы приехали в Карлсбад, где застали Огинскую, присутствие которой очень скрасило наше пребывание в этом городе. Она привезла с собой девиц Седлецких, дочерей ее управляющего, и молодого и очень красивого доктора Киттеля. Ему-то и были поручены заботы о здоровье наших многочисленных дам.
В Карлсбаде было тогда роскошное казино, где собиралось все общество и где почти каждый вечер устраивались танцы. Эти собрания посещала одна очень красивая дама, – имени ее я теперь не припомню. Говорили, что она сумела привлечь внимание императора Леопольда, который был известен своей слабостью к прекрасному полу (он взошел на престол несколько лет спустя). Я был поражен красивыми чертами ее лица и необычайной подвижностью ее фигуры.
Наконец мы возвратились домой и провели зиму 1786— 1787 года частью в Пулавах, частью в Седльце. Занятия в Пулавах шли не очень систематично, но занимались мы с большим рвением. Люиллье давал нам уроки математики и всеобщей истории, Шоу – уроки греческого языка, Княжнин – польского и латыни. Цесельский взял на себя польскую историю и преподавал ее нам по книгам, составленным аббатом Вага; наконец, уроки фехтования мы брали у одного француза. Таким образом были заняты все дни.
Каникулы во время карнавала мы провели в Седльце, где в ту зиму собралось многочисленное и блестящее общество. Не мешает сказать несколько слов о дворе жены гетмана, Огинской, и о ее образе жизни. Она была очень набожна, но между тем ее единственной заботой было занимать и развлекать своих гостей. При ней было много прелестных молодых девушек, принадлежавших к дворянским семьям. К концу ее туалета гости допускались в комнату, где встречались со всеми этими девицами, по очереди приносившими каждая какую-нибудь принадлежность туалета: цветок или ленту, вуаль или чепец. Затем все спускались в залы, где не переставая развлекались.
Огинская очень любила играть в карты, поэтому в Седльце собрались самые известные игроки. Нельзя сказать, чтобы это было похвально, но игра служила нам развлечением на некоторую часть дня. Назову, между прочим, из их числа некоего Дз***, бывшего довольно забавным человеком, а также Влодека, семья которого устроилась в Петербурге. Сын его там выгодно женился и сделался генералом; дочь вышла замуж за весьма известного французского дипломата Ренваля.
По вечерам танцевали и играли в игры с фантами. Летом гуляли в обширном саду, который назывался Александрией, – Огинская устроила его на английский лад; осенью отправлялись на охоту, и хозяйка сама принимала в ней участие.
Короче, в Седльце было очень трудно соскучиться. В результате, конечно, происходила масса романических приключений всякого рода, которых не избежал и я. К примеру, я ночами напролет зачитывался книжками, вскружившими мне голову, тогда как гораздо лучше было бы посвятить это время серьезным занятиям.
Одна из молодых девушек, Мария Незабитовская, сделалась предметом моих воздыханий, о чем я решился дать ей понять, хотя и с большой робостью. Войти в комнату девиц было свыше моих сил, и я часто простаивал у дверей, не смея перешагнуть порога. Наконец мы познакомились ближе, и сундук в комнате девиц сделался обычным местом, на котором я устраивался.
Было очень трудно, будучи в Седльце, избегнуть царившей там моды, и каждый должен был волей-неволей или ухаживать, или влюбиться. У меня было несколько соперников, ибо Незабитовская была одной из самых красивых женщин; природа наделила ее качествами, которыми она выделялась среди других во все время всей своей долгой жизни. В ее честь писали стихи. Мне помнится одно стихотворение, в котором описывали ее характер и которое кончалось словами, изображавшими ее строгое отношение к окружающим. Действительно, трудно было снискать ее расположение, и со своими поклонниками она обращалась с большой суровостью.
Девица Кильчевская также принадлежала к числу красавиц Седльце; неразлучная подруга Незабитовской, она была более представительна, но менее привлекательна.
