Во время службы отца было закончено несколько запущенных старых дел и вообще в судопроизводстве был наведен гораздо больший порядок.
В 1782 году отец оставил эту службу и поспешил возвратиться в Варшаву для участия в сейме, открывшемся под председательством воеводы Красинского. Это был первый сейм, на котором присутствовал и я.
Вместе с Цесельским я усердно посещал заседания Сената и палаты послов. Меня поразил серьезный вид князя Любомирского, коронного гетмана, который, как мне говорили другие, обладал большим умением поддерживать порядок на заседаниях обеих палат. Одним из самых важных дел этого сейма было дело о насилии, совершенном над краковским епископом Солтыком, у которого капитул, поддерживаемый князем Понятовским, епископом Плоцким, отнял управление епархией под предлогом его слабоумия.
Антимосковская партия защищала епископа, партия короля и России старалась поддержать и оправдать совершенное насилие. Оказавшись наиболее многочисленной, последняя одержала победу, собрав большинство голосов.
Противники в страстных речах старались доказать: одни – ясность ума краковского епископа, другие – очевидность потери им умственных способностей. Самую красноречивую и сильную речь произнес кастелян Анквич, считавшийся в то время образцовым патриотом и перешедший некоторое время спустя в московскую партию. Он пал потом жертвой революции Костюшко: в Варшаве сам народ исполнил произнесенный над ним приговор.
Отец, целый год проведший в Литве и расположивший к себе население этой провинции, рассчитывал получить в сейме большинство литовских голосов в пользу той партии, к вождям которой он принадлежал, но страх перед Россией и подарки короля побудили литовцев поступить иначе. Большая часть литовских депутатов нашла поводы, чтобы избежать неудобного для них по своим последствиям открытого разрыва с московско-королевской партией.
После такого неблагоприятного для нашей партии исхода отец решил уехать на осмотр полученных им только что в наследство имений в Подолии и Волыни. В этом путешествии приняли участие и я вместе с братом, а также Цесельский и Люиллье. Перед отъездом мы с Цесельским отправились с прощальным визитом к князю Любомирскому. Это было мое последнее свидание с ним: он недолго пользовался наследством, полученным женой, и умер в том же году. Смерть его вызвала всеобщее сожаление. Любомирский занимал дворец, который впоследствии перешел к Тарковскому и который когда-то принадлежал Чарторижским. В нем жила и умерла наша прабабка, Елизавета Чарторижская, урожденная Морштин, которую любили и уважали вся наша семья, воевода и канцлер.
Княгиня и ее муж были очень рассудительными людьми, но, как это часто случается в знатных семьях, характерами они не подходили друг другу. После князя остались большие долги, которые его жена признала и выплатила все чрезвычайно добросовестно. Князь обладал чисто польским умом, живым и острым. Моя мать очень уважала его, это был ее искренний друг.
Не знаю, по какому случаю, он сказал ей однажды, что после своей смерти явится еще повидать ее. Мать моя долго боялась, чтобы он не сдержал своего слова. Ее опасения возобновлялись каждый вечер, когда все укладывались спать. При малейшем шуме она начинала думать об этом обещании своего покойного друга.
Наконец мы отправились в подольские имения в сопровождении огромного поезда. Отец имел тогда очень большой двор, состоявший главным образом из дворянских сыновей, некоторые приезжали даже из Литвы. Сборным пунктом для всех были назначены Пулавы, откуда мы и отправились в наше путешествие. Несколько десятков экипажей вереницей следовали друг за другом, и мы проезжали, самое большое, по шесть миль в день. Позавтракав, мы доезжали до станции, где меняли лошадей, там и обедали. Кухня и напитки всегда ехали впереди. С нами шло много верховых лошадей, и мы часто делали небольшие переезды верхом. Один фуражир всегда отправлялся вперед для заготовки помещений. Это было одно из главных должностных лиц при дворе. Обязанности фуражира поочередно исполнялись господами Сорокой и Сигеном, двумя чистокровными литовцами, еще довольно молодыми.
В свите было также несколько пажей, одетых в польские костюмы. Старшим берейтором был Пашковский, а дворецким – Борзецкий, игравший большую роль при дворе. Перед нашим отъездом из Варшавы он счел нужным, в виде меры предосторожности, наказать некоторых молодых пажей. Отец, выйдя из дома, заметил слезы и огорчение на лицах этих молодых людей и осведомился, в чем дело. «Ах, посмотрите, как наказал нас господин дворецкий», – ответили они. На вопрос отца, в чем они провинились, дворецкий ответил: «Не мешает приготовить их к путешествию».
Во время путешествия мы останавливались у разных помещиков, некоторые из которых присоединялись к нам и продолжали путь с нами. Это увеличило количество верховых лошадей и экипажей. С нами шли еще верблюды, которых отец хотел распространить в Польше. Весь этот караван остановился в Клеване, первом имении моего отца в Волыни. Затем мы прибыли во владения князя Сапеги, где нам оказали самое широкое гостеприимство. Князь сильно страдал от подагры, – болезнь эту приписывали распространенной тогда привычке принимать гостей с бокалом вина в руках. Опираясь на палку, князь Сапега каждый вечер выходил посмотреть на великолепно освещенный сад.
Затем мы приехали в Николаев, в Подолии. Там не хватило комнат, и нам устроили шатры, так как нас было очень много. Среди многочисленных друзей, сопровождавших нас в этом путешествии, находились Михаил и Ксаверий Бржостовские, Немцевич, адъютант моего отца, и Княжнин. Конечно, все они не упускали повода для разных светских похождений. Случались и любовные истории, по поводу которых Княжнин сочинил не одну песню.
Дольше всего гостили мы у Онуфрия Морского. Этот дворянин, занимавший очень высокое положение в Подолии, был большим другом моего отца и был к нему очень привязан. Он имел чрезвычайно красивую жену, которую страшно ревновал и не доверял дружбе Немцевича. В их имении Райковце играли комедию «Игрок», переведенную с французского моим отцом. Хозяйка дома принимала участие в спектакле, муж ее, исполнявший роль Игрока, декламировал перед ней тираду, полную объяснений в горячей любви, которую она выслушивала с большой холодностью. Я заметил, что это повторялось на каждой репетиции.
Младший брат Морского был впоследствии в Мадриде послом саксонского короля, великого князя Варшавского. Его старший брат, каноник, страстно любил танцы. Я до сих пор помню, с каким увлечением он танцевал мазурку на одном костюмированном балу в Седлице. Во всяком случае, это был человек не очень строгих правил. Майор Орловский также принимал участие в спектакле в Райковце и прекрасно, с большим комизмом провел роль слуги Игрока.
В числе постоянных посетителей нашего дома был полковник Мольский, шутник, балагур и гастроном, чрезвычайно любивший покушать. Однажды он держал пари, что съест один огромное блюдо пирогов без всякого вреда для себя. Пари он выиграл и еще запил все пуншем.
В Менджибоже мы встретили большой отряд казаков из Гранова. Это навело нас на мысль соорудить нечто вроде крепости и устроить показательные атаки. Цесельский и мой брат заперлись в крепости. Осаждавшие находились под командованием полковника Мольского, при котором я состоял адъютантом. В день нападения было много шума, суматохи, сражались на лошадях, и даже произошел несчастный случай. Сиген, имевший чрезвычайно горячую лошадь, пустил ее во весь опор и столкнулся с казаком Михаила Бржостовского. Столкновение было так сильно, что Сиген упал с лошади и долго оставался без чувств. Когда он пришел в себя, то не помнил ничего из того, что произошло, так как совершенно потерял память. Только через несколько дней к нему вернулась ясность мысли. Казак же отделался лишь несколькими ушибами. Наконец дело дошло почти до настоящего сражения между казаками и местными жителями, отряд которых заперся в крепости. Мы должны были в ней завтракать, и осажденные съели наш завтрак. В конце концов решили пойти на перемирие, чтобы избежать синяков, шишек и всяких других злоключений. Что касается меня, я чрезвычайно увлекся этим сражением, в котором принимал участие верхом на лошади.
