Джованни нуждался в отдыхе, а это означало новую отсрочку исполнения договора. Подаваясь навстречу желаниям Готье, он всего лишь пытался обмануть его, притворяясь, что полностью сломлен расставанием с любимым. Однако, получалось, что и обманывал себя, насильно изменяя собственные чувства к советнику короля, собирая крохи теплоты в душе и сердце, надеясь на милосердие и взаимность. Чего было не под силу де Мезьеру, так это понять, что Михаэлис никогда не нарушал данного обещания. Мог вспылить, обидеть, но чувства свои выплёскивал сразу, а когда его внутренний дракон насыщался, то разум начинал превалировать над чувствами. И трезвость его, и рассудительность всегда поражали Джованни, чаще общавшегося сердцем с окружающим миром, чем умом.

Эмоции хитроумного в делах политики советника короля — в деле любви и ревности — разгадывались достаточно просто. В начале — напряжение, вызванное недоверием к истинности разрушенных чувств, потом успокоение при получении вести об отъезде Михаэлиса, да и Джованни вел себя так, будто тяжело переживает вероломное предательство своего любовника. А прошлым вечером произошла попытка сыграть на чувстве утраты: куда же ты теперь пойдёшь? Оставайся со мной! Только я тебя люблю так, как ты этого заслуживаешь!

Джованни не сомневался, что очень скоро Михаэлис даст о себе знать: хоть вязью газели в лазурном небе, но обязательно напомнит о своих чувствах. Нужно только подождать.

Попробовал повернуться на бок, но не смог, задохнувшись от боли. Только поджал колени к животу, свернувшись калачиком. Если бы был кто-то рядом! Звать де Мезьера? Стыдно… Он же сказал в тот памятный день, что «заботиться о себе будешь сам». И не волнует его, что на теле Джованни — следы его похоти и изнутри, и снаружи. А Михаэлис всегда чувствовал, если его возлюбленному другу становилось больно, сидел рядом, выхаживал, разговаривал, спрашивал.

«Что происходит с моей душой? — недоумевал Джованни. — Я сравниваю двух разных людей и опять ищу утешение в собственном выборе!». Он обратился с тихой молитвой к Господу так надолго, покаянно и ревностно, пока опять не начал глотать слезы, утопив лицо в подушке. Если бы знал наперед, что Михаэлиса освободят, то остался бы во Флоренции, как и хотел Готье. Не отдал своё тело в пользование клиентам Фины ради денег. Не позволил бы совершить над собой нечестивый колдовской обряд. И не испытал бы стыда и унижения, когда бесстрастные губы Готье заговорили о договоре, а родные губы любимого ответили осуждением.

И все же боль тогда была безмерной: конечно, с утра были найдены правильные слова, ласковые поцелуи покрыли лицо, знакомые руки заставили вернуться к приятным воспоминаниям, но ночь была ужасной. И вспоминая ее с отвращением, Джованни внезапно понял, что именно истончилось, дало трещины и разбилось: его незыблемая уверенность, что Михаэлис — это его архангел, который всегда хранит и защищает. Высшее божественное создание отказалось от него, осудив, будто выразило свою волю как божественную, безжалостно обрекая грешника на адовы муки. Несчастного грешника… который и не впадал бы в грех, а шел бы собственным покаянным путём.

«Как только избавлюсь от договора, пойду с Антуаном до Компостеллы, — решил Джованни, — и простятся мне все мои грехи!». В сердце его возрастало желание оставить и Михаэлиса, и Готье, поскольку они вступили на путь борьбы между собой, а страдает при этом один Джованни — хоть каждый из них и уверяет в своей любви.

Желание порождало злость: прежде всего на себя, а потом на двух мужчин, которые немилосердно терзают его душу и тело. А если отрешиться от них обоих? Принадлежать только себе и выбирать самому собственный путь? Ведь сколько новых забот принесло посещение родного города и семьи: брат Стефан, нуждающийся в его помощи, оставленный на хранение матери вексель на оплату учёбы. Будь Джованни дома, то непременно выбрал бы Болонью, оттуда из университета приезжали лучшие учёные мужи. Именно там всё осталось незыблемо реальным. А здесь — соткано из иллюзий и сладкой патоки обещаний: Готье лишь поманил Парижским университетом, а сам не пускает за стены своего дома. А Михаэлис? Знает ли он сам, какие руины ожидают его в Агде? Что делать? Какое решение принять?

Джованни еще теснее завернулся в одеяло, испытывая холод, коснулся ледяной ладонью разгоряченного лба, не находя в себе сил подняться, решил остаться в постели, спрятав взгляд под отяжелевшими веками. «Не сдвинусь с места! Пусть Готье за мной поухаживает!» — легкая улыбка пробежала по губам флорентийца, и он провалился в сон.

========== Глава 2. Когда нужен лекарь ==========

Джованни хорошо помнил свои руки, лежащие поверх белоснежного скапулярия доминиканца и вдавливающие грудину внутрь тела, чтобы достичь сердца. Он накрыл своими губами рот брата Доминика и, зажав ему нос, вдохнул внутрь его тела воздух, потом еще раз, еще… Монах приоткрыл бледно-серые глаза, и по его лицу растеклась благодарная улыбка. Эти воспоминания показались Джованни такими реальными…

Кожа на лице монаха была слишком тонкой, помертвевшей и бледной, лишь на скулах, поросших короткой рыжей щетиной, слегка проявился румянец. Волосы брата Доминика были золотисто-рыжими, и обликом своим он напоминал флорентийцу Жака Тренкавеля, только более изможденного длительными молитвами и постами.

— Ты из плоти и крови? — прошептал монах, хватаясь за одежду Джованни и притягивая к себе.

— Я сейчас позову помощь, — прошипел флорентиец и попытался отстраниться, но брат держался крепко.

— Зови! — торжествующе откликнулся бывший инквизитор, продолжая удерживать. — Но я запрещаю тебе отходить от меня и на шаг!

Образы подернулись рябью, исчезая, затемняясь, а потом запульсировали ярким светом.

***

— Михаэлис… — чуть слышно простонал Джованни.

***

И опять он сидел подле доминиканца. Только теперь брат Доминик лежал в своей комнате, которую можно было назвать кельей весьма условно: он занимал небольшую кровать с мягким тюфяком, льняными простынями и свисающим с потолка балдахином. Напротив нее стояла лежанка поскромнее, и сейчас там сидели с испуганным видом два молодых монашка, что помогли доставить сюда обессиленного болезнью главу папской канцелярии. А брат Доминик не выпускал руку Джованни, вынужденно присевшего рядом:

— Как ты ожил? Господи, перед лицом твоим говорю, я раскаивался каждый день за то, что совершил! — монах обратил свой взгляд наверх, стараясь найти Бога в расписных балках потолка, а потом опять повернул голову к Джованни. — Но я же отлучил тебя от церкви! Посмертно!

Оба монашка, услышав эти слова, испуганно вскочили и начали креститься, принявшись таращиться на флорентийца полными ужаса глазами.

— Нет, брат Доминик, — спокойным голосом отвечал Джованни, нисколько не смутившись. — Твоя ошибка была исправлена. Мне снова вернули имя и приняли в лоно Матери нашей пресвятой католической церкви.

— Но как ты ожил? — голос доминиканца прозвучал в голове гулким эхом, и перед глазами опять всё потемнело.

***

— Михаэлис, amore mio…

***

Он опять сидел на кровати рядом с братом Домиником, но за окном уже потемнело. Рядом на принесенном столе был разложен нетронутый ужин. Они были одни, монашки куда-то исчезли.

— …я раскаиваюсь, я так искренне раскаиваюсь в содеянном… — монах продолжал тихо причитать. — А ты? Простил ли ты меня?

— Давно простил, — миролюбиво ответил Джованни. Потом добавил: — Иначе не получил бы своего прощения.

— Как там в Агде? — немного помолчав, неожиданно спросил брат Доминик. — Миндаль еще цветет?

— А куда ему деться? — Джованни удивлялся в своих мыслях. Странно, что бывшего инквизитора больше заботило состояние благополучия города, чем общие знакомые: он ни разу не упомянул имени Михаэлиса из Кордобы. — А почему вы не спросите, как дела у палача?

Он почувствовал, как пальцы, вложенные в его ладонь, сжались, а тело монаха заметно напряглось. Брат Доминик бросил на него беспокойный взгляд из-под полуопущенных век: