Брат-минорит, преследуемый соблазном, даже вышел из-за стола, чтобы обозреть «правильную» дырку. «Ох, будет теперь работы для плетки по плечам брата!» — подумал я, внутренне усмехаясь, радуясь собственной гениальной идее с этой дыркой.

— На кого запишем? На Дамьена из Совиньи или Жана-Мари Кристофа?

— На палача своего записывайте и этого коренастого, его помощника, — подал голос испытуемый юноша со своего «ложа».

— Или на Тренкавеля? — я огляделся, а потом сурово произнес: — А палача упоминать даже не смей, он тебя еще пытать будет, а ты его уже обвиняешь. Или хочешь тем самым пытки избежать? Брат Франциск, а ты что стоишь? И вы — Орбетан Николя, авторизованный нотарий святой Римской церкви, записывайте! — я обратился уже к маленькому неприметному человечку, который уже третий день аккуратно записывал то, что ему диктовали. — Мы удостоверили, что обвиняемый занимался содомским грехом в позиции снизу с… я лично за Дамьена, а что скажет обвиняемый?

Я обратил на него взгляд и понял, что и он все понял, зачем его уже третий день подряд насилуют в каменном мешке. «Обиделся, губы поджал. Велика честь, чтобы наш палач ночей не спал — весь день приятелей твоих пытал, а по ночам — с тобой развлекался».

Палач перехватил мой взгляд. — «Ну, кто тут хотел, чтобы он танцевал?» — «А кто обещал заставить его танцевать?». Палач был моим давним партнером по игре в кости, поэтому мысли друг друга мы просто читали.

Он опустил ноги юноши на ложе дыбы, но веревок не снял. Наоборот, одну из них дал своему помощнику, тот отвел левую ногу обвиняемого в сторону, сам встал телом между дыбой и ногой, теперь юноша не смог бы свести ноги вместе. Правую же ногу, согнутую в колене, палач закинул себе на левое плечо, тем самым, полностью раскрыв. В правой его руке была толстая палка, один конец которой был гладко отшлифован, напоминал головку мужского члена и обильно смазан маслом. Он начал медленно вводить ее внутрь тела.

Его помощник тоже не стоял без дела: он прихватывал пальцами темные бусины сосков, сжимал, мял, скручивал, тянул и отпускал.

Это действительно напоминало танец. Мой пленник сопротивлялся, выгибался, напрягая заломленные дыбой руки, кричал, срывая голос, рычал, стараясь порвать веревки, и для него это была пытка, утонченная, не особо калечащая, но вызывающая сильную боль.

Брат Франциск внезапно шумно засопел, видно, это зрелище настолько его волновало, что он бы залил своими соками весь пол в пыточной, если бы не находился под должным присмотром. Признаюсь, что и мне было сладко, ибо излились мы с братом-миноритом примерно одновременно. Палач же прекрасно понимал, чего добивается, поэтому тут же прекратил пытку, чтобы дать нам, святым отцам, передохнуть. Воспользовавшись временным перерывом, брат Франциск предпочел стремительное бегство, я же — будучи наслышанным, что и не такое бывает с не слишком стойкими присутствующими во время применения пыток, предпочел остаться и подошел к дыбе.

Обвиняемый тяжело дышал, громко стонал при каждом вздохе, из-под его ресниц текли слезы, но он продолжал оставаться таким совершенным в своей красоте, что был достоин проявления милосердия, но не жалости.

— Дай ему воды, пусть так полежит, а потом опять продолжим. Веревки нужно подтянуть, а то — разболтались.

Палач немного крутанул ворот, увеличивая напряжение в руках.

Тут меня позвали: приехал монах из Сета — там сильно меня уже заждались: прибыли заказанные мной книги, нужно было кое-что подписать, и я, оставив распоряжение дождаться меня, а испытуемого пока не отвязывать, отправился в Сет.

Через два часа меня нагнала непогода, и я решил провести ночь в монастыре, а наутро вернуться в Агд.

Всю ночь ветер тревожил мой сон, стегая ветками по закрытым ставням. Ночью прогремела первая гроза, такая ранняя. Я ворочался в постели, пытаясь представить моего пленника так ясно, как представлял его раньше, чтобы забыться в прекрасной грезе, но проклятый ветер мне мешал, постоянно возвращал обратно из небытия.

========== И смерть - твоей не тронет красоты ==========

Прибыв утром в Агд, кутаясь в теплый, но мокрый плащ, ибо погода испортилась, я первым делом натолкнулся на Орбетана Николя, который собирался навестить свою тетку, живущую за городом. — Отослали, нечего там мне делать! — проворчал он, с трудом взбираясь на лошадь по причине своего маленького роста.

Полный нехороших предчувствий, я стремительно вошел в пыточную, и моим глазам открылась потрясающая картина: брат Франциск, скорчившись, сидел, прислонившись к дыбе и тихо рыдал. Весь подол его коричневой рясы был заляпан спермой. Грязны были его руки, лицо и даже тонзура. Палач с помощником отдыхали в своем углу, что-то жевали, и смолкли, прервав свой тихий разговор. Тело, столь совершенное, волнующее мою душу было неестественно вывернуто и залито уже побуревшей кровью. Я осторожно подошел ближе и всё понял…

— Ты что сотворил? — я с силой пнул брата Франциска, — ты его запытал до смерти!

Францисканец еще больше сжался, ощутив мой болезненный удар по своим ребрам: — Так и не сознался! — он не застонал, он тихо скулил.

— Дурак! — я еле сдерживал себя, испытывая страстное желание немедленно растянуть на дыбе и брата, и палача с его помощником. — Вон пошли! — они не заставили себя долго упрашивать. Дверь захлопнулась. — А ты — встань!

— Он так и не раскаялся! — продолжил скулить брат Франциск. Я залепил ему такую сильную оплеуху, что брат громко взвизгнул и растянулся на полу.

— Встань! А что ты сделал, чтобы душа создания Божьего раскаялась и пришла к Творцу? Только себя погубил! — я схватил его за ворот рясы и хорошенько встряхнул, заставляя подняться на ноги. — Теперь садись и пиши.

Продолжая всхлипывать и тяжело сопеть, брат взялся за перо и вопросительно посмотрел на меня.

— In nomine Domini, amen. Мы, брат Доминик из Йорка ордена братьев проповедников и брат Франциск из Кахора ордена братьев миноритов, инквизиторы heretice pravitatis в городе Агд и диоцезе Агд, заверяем достоверность признания, полученного в процедуре дознания от Джованни Мональдески, гражданина Урбеветери, что он пребывает в стойкой ошибочной и еретической вере…

Диктуя слова признания, я привстал на лавку и распахнул ставни на узких окнах, впуская солнце, так, что распростертое на дыбе тело показалось мне залитым белым слепящим светом.

— … при вступлении в орден Тамплиеров отрицал Господа нашего Иисуса Христа и плевал на распятие, поклонялся идолу в виде головы…

Его глаза продолжали отражать небесную синеву. Я с нежностью убрал залипшие пряди с его лба. Стер капли крови в уголках рта. Закрыл веки, иссушая невидимые слезы. «И смерть — твоей не тронет красоты…»

— … целовал всех, кто присутствовал при посвящении, в губы, плечо и зад…

Освободил изломанные руки от веревок и положил их вдоль тела. Кожа плеч под моими пальцами отдавала холодом и будто светилась изнутри своей чистой белизной.

— … вставал на четвереньки и подставлял всем, кто присутствовал при посвящении, свой зад для совершения содомского греха, а во время сношения должен был выражать радость и похоть громкими стонами…

На моем столе все еще лежал сложенный белый плащ с большим красным крестом, я развернул его, и, крестом вниз, накрыл тело, завернув, словно в саван. Прекрасный юноша лежал, будто спал, укрывшись цветом чистоты и непорочности, словно ангел, более близкий к Господу нашему, чем мы — земные грешники, не покаявшиеся и не получившие прощения.

В этом и состоял мой спор с Фомой о доказательствах существования Бога: он говорил, что в вещах обнаруживается совершенство, среди них есть более или менее благие, истинные, благородные, следовательно, существует «нечто наиболее истинное, наилучшее и благороднейшее и, следовательно, в высшей степени сущее. И существует нечто, являющееся причиной бытия всех сущих, а также их благости и всяческого совершенства. И таковое мы называем Богом». А я обращаю внимание на то, что люди оценивают сами, что благородно и истинно, красиво и совершенно. Более того — сами могут сотворить красоту, достойную восхищения. А это — прямой путь к ереси, если мы можем творить совершенство сами, вместо Бога, то не создаем ли при этом мы себе Творца?