Ночью я опять грезил о моем прекрасном пленнике. Как лежит он нагим передо мной с руками, заведенными за голову, разбросав золотые кудри свои по плечам. И смотрит на меня своими бездонными как небосвод глазами. Я накрываю его рот своими жаркими губами и стенаю от страсти и желания обладать его телом без остатка, я готов покрыть поцелуями каждый маленький кусочек его тела, а он — смеется, так радостно, будто давно ждал нашей встречи. Он бесстыдно обхватывает меня за бедра ногами и притягивает к себе, раскрытый и расслабленный от моих ласк. Я легко двигаюсь в нем, ускоряя дыхание, а он выгибается мне навстречу и стонет так сладостно, принимая меня, будто пьет сладкое вино, нектар. Его щеки розовеют, дыхание сбивается, он закусывает губу, готовый сам излиться соками прямо на мой обнаженный живот. Я кричу, я рычу от страсти…

========== Миндаль расцвел ==========

— Брат Доминик, что-то ты сегодня неважно выглядишь, будто всю ночь не спал, а провел в молитвах. Что с тобой? — брат-минорит постарался выразить обо мне заботу. Ненавижу! Опять я изгадил все простыни, теперь прачки точно будут судачить о ночных излияниях святого отца. Я же постарался изобразить подобие улыбки сочувствующему брату, обмакнул кусок хлеба в душистый мед и долго слизывал эту сладость с пальцев, наблюдая как еще одного брата-тамплиера, Жана-Мари Кристофа, подвешивают к потолку.

С ним было скучно. Видно, наслушавшись стонов Дамьена де Совиньи за одной стеной и насилуемого италика — с другой, Жан-Мари готов был признать все и даже больше — сознавшись и в альбигойской и в вальденской ереси и даже упомянул дольчинитов, поскольку был не раз проездом в Ломбардии.

— Неужели он еще и из этих — лже-апостолов? — брат-минорит со страхом посмотрел на меня, не зная, чему еще верить.

— Ага, — ответил я, — еще спроси, съел ли он твою бабушку и где закопал твоего дедушку. Он — точно ответит. Тут, брат, придется отделять зерна от плевел, поскольку самооговор — это уже грех. Особенно, перед лицом инквизиции.

— А что делать?

— Пытать, — я развел руками. — Как еще можно узнать, где правда, а где — вымысел?

— Он нам столько наговорил… — с сомнением покачал головой брат Франциск.

— Тогда попробуй понять, что тебе важнее — разбираться в его религиозных взглядах или выполнить просьбу архиепископа — отправить признания брата-тамплиера в Санс, на что времени у нас — еще три дня.

— А если он — еретик?

— Тебе, брат, обвинений в богохульстве недостаточно? Да пойми же, орден Храма только под подозрением, а понтифик пока еще его покровитель. С твоими обвинениями в ереси, это как в твоем ордене — отделить спиритуалов от конвентуалов, обвинить в ереси и отправить на костер.

В итоге брат минорит согласился с моими доводами, Жана-Мари Кристофа потрепали только для вида: высекли кнутом и сломали один палец в тисках. Зато у нас уже имелось второе признание.

«Братья кружили меня и велели отречься от Иисуса Христа, трижды плюнув на крест. Когда я трижды отрекся по их повелению, плюнул на крест, но не попал, тогда они сказали топтать его ногами. Я подчинился».

«Братья часто возили головы каменных идолов с собой. У меня тоже была такая голова. Я ее должен был „кормить“ ежедневно каплей крови из пальца или иной части тела. Я ежедневно совершал перед нею молитву: говорил „Славься!“, трижды».

«После возвращения из Палестины, я получил разрешение от моего магистра жить в содомском грехе с тремя братьями на выбор, но я почти никогда не пользовался этим благоволением».

Жан-Мари Кристоф был обвинен в богохульстве, идолопоклонстве и содомии, и настолько боялся продолжения пытки, что поклялся на распятии подтвердить все, что он сказал, перед любым Высоким судом. Архиепископ должен быть нами доволен вдвойне.

Я вышел прогуляться по городу, чтобы размять ноги и вкусить весеннего аромата уже пробудившейся природы. Вышел за городские ворота и отправился в сторону моря. Занимаясь своими обязанностями в пыточной, я даже не обратил внимания, что зацвел миндаль, и теперь по обе стороны дороги цветы на изломанных черных ветках распустились, полностью укрыв деревья бело-розовым убранством, источая сладковатый аромат, который в предвечернем воздухе разносился на многие мили. Мне нравилось цветение миндаля, уже третий год, как я здесь, и всегда с нетерпением жду этих волшебных дней. Вернулся я посвежевшим и в прекрасном настроении.

— Миндаль расцвел… — я снова был с моим пленником, положил ветку с цветами рядом с его щекой, чтобы он почувствовал аромат. Он повернул голову и прикрыл глаза, улыбнулся, хотя из уголков глаз скользнули две слезинки.

— Спасибо…

— Мне кажется, ты должен умолять меня, чтобы сегодня ночью не приходил палач, — мне очень хотелось увидеть, как он будет это делать, прекрасное распростертое тело у моих ног. Что может быть слаще?

Он слегка улыбнулся:

— Он всё равно придет, не будете же вы, святой отец, нести стражу всю ночь у моей двери.

Я вышел. Палач ждал меня в коридоре:

— Он у меня завтра должен танцевать на дыбе, а сейчас выглядит как мешок с дерьмом. Мне это не нравится. Накорми его, но не трогай, еще будет время навеселиться.

Мой прекрасный пленник искренне не понимал, кто здесь стремится выслужиться перед архиепископом и расставляет фигуры.

========== Танец на дыбе ==========

Видно, прогулка к морскому берегу благотворно сказалась на моем здоровье, потому что спал я без грез, и на следующий день чувствовал бодрость во всех членах тела.

— О, брат мой, — францисканец приветствовал меня, вставая с места, — ты сегодня чувствуешь себя намного лучше. Рад видеть тебя в добром здравии.

— И тебе того же, — я сдвинул в сторону письма-наставления архиепископа, чтобы дать возможность слуге поставить поднос с завтраком. — А это что?

Я заметил, что на углу стола лежат аккуратно сложенные плащи рыцарей Храма.

— Сегодня утром убирались в комнате дознаний, видно, решили, что валяются в углу без дела, — ответствовал мне брат Франциск, отламывая кусочек пресного хлеба. — Нам сегодня с утра доставили свежий мед, я попросил приготовить горшочек для тебя. Говорят, мед очень полезен для живота.

— Спасибо за заботу, брат мой, — я хотел еще что-то добавить, но палач ввел в пыточную моего прекрасного италийского пленника, ввергнув меня опять в мир грез, ибо я снова увидел его в свете солнца, льющегося из ряда длинных окон, расположенных под потолком. Пока он снимал с него цепи и укладывал его на дыбу, я неотрывно следил за каждым движением юноши, но не уловил в нем страха или сомнения. Брат Франциск, по-видимому, тоже впечатлился этим зрелищем, поскольку заскрипел табуретом и постарался занять рот завтраком. Палач привязал только руки, заведя их за голову, и зафиксировал тело ремнями за талию, ноги при этом почему-то оставил свободными, но я быстро понял его мысль.

— Приступим? — я терпеливо дождался, когда брат-минорит насытится своим постным хлебом и запьет его водой. — На сегодня у нас тяжкое обвинение в содомии, а потом уже в идолопоклонстве и богохульстве.

— Содомию как можно доказать? Если в мыслях? — наивно спросил меня брат, но по лицу его было видно, что он не один день провел в подобных размышлениях.

— В мыслях — только пыткой, — уверенно ответил я, — а распознать содомита можно, но только того, кто это делает пассивно, то есть — принимает в себя, а это, брат-минорит, сразу видно. Покажи, — я обратился к палачу. Тот согнул ноги обвиняемого в коленях и попытался развести в стороны ягодицы, но италик начал брыкаться как норовистый конь, не обращая внимание, что тем самым причиняет себе боль в руках.

— Тише, тише, еще натанцуешься, — успокаивал его палач, накидывая веревочные петли на лодыжки обоих ног, надежно фиксируя обвиняемого с задранными вверх ногами, его помощник при этом раздвигал все еще сопротивляющемуся юноше ягодицы. — Вот! Видите, какое тут отверстие — два пальца можно засунуть сразу. А должна быть такая маленькая дырка, что и мизинец не всунешь.