— И в особенности гостию, — назидательно произнес я, — поэтому, как проблеваться захочешь, пей воду. Ты что — в первый раз?

Он кивнул. Мне даже стало его жаль:

— Послушай, клещи тебе в руках держать не надо, для того, чтобы писать — есть нотарий, просто сиди за столом и задавай вопросы. Ответы на них у нас уже тоже все есть, главное, чтобы тебе на всё дали тот же ответ. Если я иду отлить, пытка не прерывается, если у тебя какая оказия случилась — то я продолжаю. Понял?

Моргнул, значит, все в порядке. Меня так же учили в застенках Тулузы, вот там это ремесло передавалось из поколения в поколение.

Комментарий к Грезы

За основу взяты реальные показания Аларассис перед инквизиционным трибуналом, но адаптированные под описываемое время

========== Мне решать, кто грешен ==========

«Брат принес мне крест и велел плюнуть на него и топтать его ногой, отрекаясь трижды от Иисуса. Я был этим совершенно потрясен и отказался. Тогда брат сказал мне, что так надо, что это правило ордена Храма: и, если я не подчинюсь, они хорошо знают, как они должны поступить… Тогда я отрекся от Иисуса трижды устами, но не сердцем и плюнул рядом на крест только один раз и не стал топтать его ногами».

«Братья поставили в центр стола каменную голову с четырьмя лицами, с пустыми красными глазницами, горевшими как солнце, и все ей поклонились».

«После возвращения из Палестины я получил разрешение от моего магистра жить в содомском грехе с тремя братьями».

Вот это все — мы вытягивали по словам из нашего пленника до ночи, пока он не превратился в живой мешок костей и горелого мяса. Не понимаю, зачем люди готовы претерпевать муки, когда все равно признаются в этом под пытками? Новичок — брат Франциск, оказался крепким малым: только пару раз выбегал из пыточной, а один раз надолго потерял сознание, и спал как младенец под крики испытуемого.

Дамьен де Совиньи был обвинен в богохульстве, идолопоклонстве и содомии, и настолько сломлен, что подтвердит все, что здесь записано, сотню раз. Архиепископ должен быть нами доволен.

Устало я потянулся, и почувствовал, что должен прямо сейчас посетить моего прекрасного юного пленника, чей образ бередил мне сердце весь день. Неужели и он позволит мне вот так терзать свое идеальное тело раскаленными щипцами? Будет кричать, извиваясь от боли, когда кнут будет жарко целовать полукружия его белоснежных ягодиц, оставляя кровавые следы, или когда острые зубцы тисков будут впиваться в его мошонку? Будет молить о милосердии и клясться в покорности, лишь бы остановить пытку? Пребывая в приподнятом настроении, пошатываясь будто пьяный, распаленный образами в своем сознании, я вошел в комнату и опять повесил светильник на крюк. Пленник проснулся, приподнялся на одном локте, а другой рукой попытался прикрыть свой пах. Цепь, сковывающая руки, натянулась. Я присел перед ним на корточки, внимательно рассматривая.

— Мы сегодня прибирались у него, так что — не извольте беспокоиться за чистоту вашей рясы, святой отец! — раздался позади меня голос палача. Пленник дернулся от страха и весь сжался.

— Иди пока. Отдохни, — ответил я палачу. — Он скован, меня не тронет.

— Если что — кричите, я рядом.

— Не бойся меня, — сказал я пленнику, — я хочу на тебя посмотреть. Хочешь почитать, что поведал нам сегодня твой друг, Дамьен де Совиньи? — я вынул пергамент.

— Я не умею читать, — я впервые услышал его голос, такой молодой, по-юношески нежный, спокойный, хрипловатый, и в тоже время — певучий. — Сам читай, если нужда есть.

Я поднял бровь, удивленный подобной бравадой. Я-то думал, что он сейчас будет меня умолять… Поднявшись, подошел ближе к светильнику и начал читать, после каждой фразы, обращая взор на моего пленника, пытаясь увидеть его отклик на услышанное. Он повернулся на спину, вонзил свой небесный взгляд в свод потолка, сложил руки в молитвенном жесте на груди и начал шевелить губами.

— Ты что делаешь?

— Молюсь за душу брата моего Дамьена… и за вашу, святой отец, и за душу того безымянного палача, что был сегодня с вами.

— Разве душа твоего нераскаявшегося брата достойна молитв?

— Да, святой отец. А ты как различаешь господни души на достойные и недостойные?

— Святая церковь вправе это делать.

— Решать за Господа? Только Господь Всемогущий по молитвам нашим спасает любую душу, которая пожелает спастись. А церковь…

— Еще слово, — прервал его я, — и ты пойдешь по обвинению в альбигойской ереси!

— Не все ли равно, святой отец, за что меня сожгут на костре? Есть ли разница в признаниях, что я сделаю или уже сделал брат Дамьен, или еще сделает брат Жан-Мари Кристоф? Скажи мне, святой отец, — он повернул ко мне голову, стараясь найти ответ.

— Ты даже не обучен грамоте, а имеешь наглость рассуждать о вещах божественных! — воскликнул я и почувствовал, как во мне закипает гнев. Скорее на себя самого, что я опустился до того, что разговариваю с безродным крестьянином, который мнит себя мне равным.

— Святая церковь тут — Вы, святой отец! И Вам решать, насколько грешен я в глазах святой церкви… и в ваших глазах.

Он смеялся надо мной, прекрасно осознавая, что буквально таю от созерцания его идеальной красоты, знал, что никогда не смогу отдать приказ палачу, чтобы ее испортить. И гореть на костре он будет во всем своем великолепии, пленяя похотливые взгляды зрителей. Будто откликаясь на мой немой зов, он заложил скованные руки за голову, бесстыдно выгнувшись. Я стоял, словно пьяный, хватая губами воздух, но последнее слово было за мной:

— Вот так, именно так — ты будешь красиво смотреться на дыбе.

В коридоре меня ждал палач, я слегка кивнул, провожая долгим взглядом его спину, прислушиваясь, что он зовет помощника и отпирает дверь. Я опять позабыл свой светильник в той комнате, но в кромешной темноте стал смелее, быстро задрал подол рясы, не опасаясь быть застигнутым за постыдным делом врасплох.

И опять как в горячечном и бредовом сне, я слушал его стоны и крики, представляя, как мой пленник выгибается с задранными над головой ногами, удерживаемый палачом. Как сильные грубые пальцы помощника палача сначала ощупывают его бархатистые ягодицы, пока примериваясь. Потом в ход идет слюна, её обильно много у этого коренастого парня, потому что он и в обычной жизни то под ноги сплюнет, то себе на руки, когда берется за работу. Он вминает пальцы с силой, пока у него самого не встанет его член, который он потом одним сильным толчком загоняет внутрь. Громкий вскрик его еще больше распаляет, он начинает так шумно дышать, что я слышу его выдох, один за другим и начинаю дышать с ним в унисон. И представляю себя на его месте, будто это я загоняю в пленника свой член, а он подо мной дрожит от боли, кричит, потом его голос не выдерживает, и он только стонет, смиряется, опускает веки, и слезы катятся по щекам. Я выплескиваюсь раньше, чем помощник палача, ну, да — возраст уже не тот! В бессилии опускаюсь на колени, прислушиваясь и считая удары собственного сердца. Наконец, через сто ударов, я слышу вскрик — и этот юноша, наконец, излился. Слышится короткий, но хлесткий шлепок по ягодице и шум, видно, пленника моего отпустили, но нет…

Я тихо подхожу туда, где выбивается свет из-под дверной щели. — Святой отец такооо-го, конечно, не одобрил бы, но попробовать стоит! — Слышу голос палача и вжимаюсь в стену напротив приоткрытой двери, пальца на три, но мне видно все. И я опять пьянею от желания…

Помощник палача полулежал на полу, а сверху на нем сидел обессилевший пленник, покорный, словно соломенное чучело. Я сначала не понял, что именно они хотели с ним сотворить, но потом подошел палач, поглаживая свой напряженный член, наклонил италика, почти совсем положив ниц, долго примеривался к чему-то, ведь я наблюдал за ними сбоку и сзади. И, судя потому, как мой пленник затрепыхался, ему было очень больно, или стыдно, да так, что он громко принялся взывать к Господу, к его милосердию, что звучало в его устах как богохульство. Я же поспешил убежать подальше от этих стонов, ибо воистину супротив веры моей было слышать взывания к Господу нашему в таком деянии.