Не смотря на все слова и клятвы в невиновности, войско, подстрекаемое людьми, поминавшими насмешки и высокомерность Филоты, одобрило применение пытки, чтобы добиться правдивых ответов. За все это время Калас не проронил ни слова, а когда Филоту увели и приказали всем разойтись по своим делам, он остался стоять как вкопанный, недвижимый, будто сраженный неожиданным известием о чьей-то гибели. Я потянул его за руку, стараясь не смотреть Каласу в лицо — мне было слишком тяжело видеть его боль.

— Что теперь, Эней? Что теперь будет? — повторял он весь путь назад, не пытаясь услышать от меня ответа. Я понимал, что теперь начнутся гонения на всех людей, связанных с Филотой и родом Пармениона. Уже сегодня ночью. И продолжаться, пока царь Александр не удовлетворит собственную жажду крови.

Я отвел Каласа к его палатке, передав в руки Гелепонта, которому вкратце пересказал сегодняшние события, попросив приглядывать за Каласом, пока я не вернусь. Внезапно к нам ворвался разъяренный Эсон, который принялся пенять своему брату за нерешительность и недальновидность, обзывать его бранными словами, сказал, что тот теперь во власти «продажной диктерии», имея в виду меня. Калас вскочил и влепил ему такую затрещину, что Эсон вылетел наружу, упав навзничь. Рука моего эраста всегда была тяжелой…

— Я не знал, что из-за наших отношений тебя так унижают! — он повернулся ко мне, сжимая яростно кулаки.

— Неправда! — воскликнул я. — Только Эсон считает так, памятуя о том, что когда-то я был твоим рабом, но для всех остальных я твой приемный сын!

— Сын, который проводит ночи со своим отцом? Эней, опомнись! Память людей длинная, не знаю, что Эсон кому-либо успел про тебя рассказать.

— Калас, — взмолился я, — мне это неважно! Ты дорог мне, как никто более. Я не хочу тебя потерять. Мы в опасности, пойми, и я сделаю все, что смогу, чтобы защитить нас.

— А как же Парменион, что был для нас великим полководцем, ведь мы и за него сражались все эти годы? Он — часть семьи, не только моей, но и тех, кто шел с ним, кто погибал с верой в него. Не Александр, а Парменион был основой нашей внутренней силы и отваги. Теперь мы все уходим, после всех побед, что принесли царю Александру неслыханную власть. Он отсылает старых воинов домой, избавляется от людей, которым был обязан своими победами. Нет, Эней, ты можешь продолжать свой путь дальше, если царь так дорог тебе, я не пойду. Как не горька будет разлука, но иначе я потеряю самого себя.

Я обнял Каласа и прошептал:

— Куда ты, туда и я. Только так.

— Спасибо, — Калас зарылся лицом в мои волосы, прижимая к себе и пряча скупые слезы.

***

[1] обычаи того времени — право кровной мести.

[2] Зурван — зороастрийский бог времени, появившийся в том же веке. До этого зороастрийцы разделяли только добро и зло, потом был придуман Зурван, стоящий над этим разделением.

[3] по сложившемуся обычаю, у Александра было шесть телохранителей — на тот момент: Леоннат, Гефестион, Лисимах, Аристон, Пердикка, и Деметрий.

[4] Парменион уже потерял двоих за время персидской кампании, Филота был последним.

[5] койне.

========== Заговор Филоты, глава 2. Зачем ты изменил мою судьбу? ==========

Но Калас не обладал бы таким авторитетом среди воинов, если бы оставался сидеть, сложа руки, и я об этом знал. Поэтому времени у меня оставалось мало — нужно было выяснить, как собирается защитить нас Птолемей и предотвратить бегство Каласа с частью войска, посчитавшей себя уязвленной поведением царя, навстречу неминуемой гибели. Я знал, что на всех дорогах будет выставлена охрана, которая только и ждет появления беглецов. А суд победителей будет короток.

Я отправил Кадма следить за Каласом, обнаружил Птолемея, недовольного, нервно роющегося в своих письмах. Мое появление вызвало не свойственный ему поток упреков в небрежности ведения дел. Потом он повел меня в город, показал на дверь дома, куда я должен привести Каласа на ночь.

Сгущались сумерки, в лагере повсюду разожгли костры и готовили похлебку. Сизый дым длинными реками опутывал низину, скрывая палатки, людей, дороги, поднимаясь к уступам холмов. Запыхавшийся Кадм бросился ко мне из темноты, и, схватившись за одежду, принялся шептать о том, что собирается сделать мой возлюбленный. Давно потеряв веру в богов, я, однако, в тот момент, готов был воззвать к Зевсу, быть мне судьею и помощником. Мне нужно было, во что ни стало, остановить Каласа. Другие — пусть бегут — они сами выбрали дорогу, но я должен был помешать моему возлюбленному. Да, возможно, я сделал свой выбор, а не «наш» выбор, помешал свободной воле другой души, но тогда я считал, что знаю лучший путь. Я вцепился в одежду Каласа, хоть конь уже тронулся и протащил меня по земле.

— Ты с нами? — изумленно и радостно воскликнул он. Мимо проносились всадники, а я пытался остановить его лошадь, умоляя и заклиная именами богов не совершать побег. «Я спасу нас, только не уходи, не покидай меня!»

Калас остановился, заворожено вглядываясь, как в темноте растворяются силуэты тех, кто несся навстречу погибели или новой жизни в бескрайних землях Эйкумены. Я крепко сжимал его руку, являя готовность поддержать, стать ему опорой. Потом я осторожно взял лошадь за уздечку и повел обратно в лагерь. Калас безмолвствовал весь обратный путь, сидел, опустив голову, плечи его поникли, он сам будто сжался, покорившись судьбе. Он ничего мне не сказал, когда мы прошли через городские ворота, прокрались по узким улочкам, минуя оживленную городскую площадь, где продолжалось веселье. У нужного дома нас уже поджидал Кадм, взявший на себя заботу о лошади Каласа, а мы вошли внутрь, поднялись в комнату на втором этаже. Я тщательно запер на засов массивную дверь и на всякий случай спрятал ключ. Пока я возился, Калас отпер ставни единственного окна, но оно выходило в темный двор, и только высоко задрав голову можно было разглядеть звезды. Тут его словно прорвало: я выслушал все обиды и упреки в себялюбии, подобно Нарциссу, в том, что нет у меня семьи, о которой нужно заботиться, нет чести, нет родины, нет веры в богов и их волю. Я жесток, мои мысли дурны, я никогда не остановлюсь и обязательно предам дружбу и лучшие чувства. Я уже был готов наброситься на него с кулаками, наговорить встречных обидных слов, но сдержался, ожидая, когда же Калас выговорится. Наконец, он со стоном опустился на ложе, и уже более спокойным тоном спросил:

— Что происходит, Эней, с тобой и со мной?

Я присел рядом, пытаясь разглядеть в темноте его лицо:

— Здесь слишком мало света, где-то был светильник… — я принялся нащупывать его на полу, потом еще долго не мог высечь искру. — Помнишь Пеллу? Тот дом, где я жил, тогда тоже горел маленький теплый огонек, и мы мечтали о том, что нас ждет впереди, о великом походе, славных подвигах. А что теперь? Рассказать тебе всю правду о заговоре — значит подвергнуть тебя, моего возлюбленного, смертельной опасности. Поведать то, что случилось со мной в Сиве? Удивлен? Да, я был в оазисе Сива вместе с царем — мои рисунки — не дело рук рыночного художника в Мемфисе. Смутить твой ум? Я не знаю, нужно ли мне быть настолько откровенным? Между нами не должно быть тайн — ты прав, но есть вещи, о которых лучше забыть, ибо они могут стать смертельно опасными.

— Эней, я не требую откровенности, — Калас приподнялся с ложа. — Мне не интересны тайные дела Птолемея и ответы на вопросы Александра. Зачем?

— Ты не понимаешь — все это связано с тобой и мной. Но ты — живешь в мире богов, почитаешь Зевса Олимпийского и приносишь жертвы Гестии, обращаешься к оракулам и в тайне испытываешь влечение к Гекате, которую считаешь богиней, что смущает твои мысли и чувства. Но не я… — мне показалось, что пришел тот момент, который случается меж жизнью и смертью, когда нужно сказать слова, что свяжут нас одним целым.

— Ты не веришь в могущество богов? — Калас был поражен.

— Нет, ни в эллинских, ни в персидских, ни во что близкое людям, живущим под светом Гелиоса! И все это из-за Сивы, где я, оставшись в храме Амона, умер и воскрес.