— Их бог Зурван [2] не слишком благосклонен сегодня к тебе, — промолвил мой хозяин, обращаясь ко мне, и направился в сторону города, даже не взглянув на Каласа.

Калас приобнял меня за плечи, потом прижал к себе, запуская пальцы в мои волосы, погладил затылок:

— Он строг с тобой? — я отрицательно покачал головой, прижимаясь щекой к его щеке. — А что случилось? — его голос звучал нежно и ласково, немного неуверенно и тревожно.

Сердце часто забилось в моей груди. Мне вдруг захотелось, схватив моего возлюбленного за руку, потащить его прочь, подальше от лагеря, выбрать пару свежих коней и умчаться по горным тропам прочь, до Вавилона, до Фригии, до Македонии, до другого конца света, лишь бы вырваться из когтистых лап страшного чудовища, чье тлетворное дыхание вот-вот готово отравить мою душу:

— Я люблю тебя, — удалось прошептать мне, сквозь горечь, душившую меня, — я боюсь тебя потерять!

— Ну, что ты! — со смехом отозвался Калас, — Глупый! Повсюду видишь признаки разлуки, оракулы не могут лгать — мы всегда будем вместе. Нужно верить словам богов!

— Ты не понимаешь! — я заглянул в его глаза. — Они предсказали, что мы погибнем одновременно — вот, что значит — вместе! Скажи мне, что тебе сейчас ценнее — быть со мной или служить идее, Элладе, Фессалии, роду Пармениона, царю? Что?

В его глазах блистали золотые искорки, Калас не сомневался, выбирая, но не задумывался в тот момент о тяжести собственного выбора:

— Конечно, ты! Каждый миг я проживаю для тебя и ради тебя!

— Тогда доверься мне, дай обещание, что сегодня не вымолвишь не слова, не сделаешь ни единого действия без моего на то согласия.

— Не знаю, что за хитрую игру ты затеял, — улыбнулся Калас, — но хорошо — даю тебе обещание.

Я крепко сжал его ладонь и не выпускал, даже когда нам пришлось протискиваться сквозь толпы праздного народа, окружившие всю рыночную площадь, где уже собралось многотысячное войско. Мы прибыли вовремя. Персидский бог Зурван только начал отсчет эпохи перемен.

***

Сначала на высокий помост в центре агоры принесли тело человека, объявив во всеуслышание, что это воин по имени Димн, но более не сказали ничего, поэтому по толпе прошел вопрошающий рокот, люди заволновались, предполагая, что их позвали на расследование свершившегося преступления, более всего всколыхнулся местный люд, опасаясь, что начнутся гонения, их станут обвинять в убийствах македонцев. Но тут воины расступились, пропуская вперед царя Александра, окруженного лишь четырьмя телохранителями [3]. Царь был печален, некоторое время стоял, опустив голову, ожидая пока утихнет голос толпы, и он сможет заговорить.

Он обратился к нам с проникновенной речью, и сердца многих вздрогнули — они не могли даже помыслить, что их царю, их величайшему божеству, сыну Зевса, угрожала смертельная опасность. Царь Александр рассказал о раскрытом заговоре, называя имена Димна, своего телохранителя Деметрия, Филоты, его друзей и, наконец, Пармениона, исполнителем воли которого должен был стать его сын, единственный из оставшихся в живых. Возможно, старик потерял разум, решив, что в гибели его детей виноват сам царь [4]? Царь Александр объяснил действия заговорщиков безумием и испорченностью пороками, вседозволенностью и бахвальством.

Со всех сторон раздались крики негодования, требования, чтобы Филоту отдали воинам, другие жаждали услышать подробности. Я посмотрел на Каласа, его переполняла ярость, которую ему хотелось сейчас же выплеснуть, но я еще крепче сжал его ладонь:

— Сейчас приведут заговорщиков, — шепнул ему я.

Никомах и брат его, мальчишка-оруженосец, что передал царю известие, рассказали все, что слышали и видели. Воины хранили молчание, пока царь Александр не продолжил свою речь, вопрошая: «Как мог Филота умолчать о таком заговоре, если ему дорога жизнь царя? Нет, он бы поведал, если бы сам не был заговорщиком!» Царь перечислил многое, чем владеет Филота и отец его, зачитал перехваченные письма, привел свидетельства его женщины — Антигоны о тех речах, что вел заговорщик наедине с ней, высмеивая царя.

«Антигона», — внутри меня все похолодело, я вспомнил ночь в Египте перед отъездом в Сиву, до сих пор нечеткая картина, начала складываться, становясь все более угрожающей, как только к ней прибавлялся новый раскрытый кусочек головоломки.

Потом царь перечислил все свои старые обиды на Пармениона, поминая о том, что тот выдал сестру свою замуж за кровного врага Александра — Аттала. С горечью продолжив, что осыпал семью Пармениона величайшими дарами и милостями, всегда старался простить неосторожные слова, проникнуться доверием, но эти люди предали его. И самое печальное это то, что царь Александр мог тысячу раз погибнуть в бою от варварской стрелы, но он никогда не ожидал, что его сородичи-македонцы могут нанести удар в спину. И под конец — удар ниже пояса: если войско желает гибели царя, то пусть так оно и случится, если же — нет, то каждый должен выступить в защиту деяний Александра.

Потом привели Филоту со связанными руками, вид его был жалок — разорванные богатые одежды, осунувшееся лицо сломленного невообразимым горем человека. Простые воины прониклись к нему сочувствием: вот человек, имевший вчера все, а сегодня — растоптанный в грязи, поверженный. Масла в огонь подлил один из стратегов — Аминта, выступивший с речью о том, что заговорщики предали македонцев варварам, и никто более не увидит своих родных, оставленных в Элладе. Пылкая его речь, однако, не очень понравилась царю Александру, по его лицу пробежала тень неудовольствия. Тогда в полемику вступил Кен, хотя и зять Пармениона, но люто ненавидевший Филоту. Уж, не знаю, что произошло между ними, но Кен принялся выкрикивать обвинения в предательстве, схватил камень с земли, бросился к Филоте, но его удержали стоявшие рядом воины.

С трудом успокоив крики толпы, царь Александр приказал Филоте говорить, но тот так сильно был подавлен изменившимся к нему отношением, обидой на людей, которых считал своими друзьями, что не мог говорить, только плакал. В тот момент я понимал его чувства, будучи отделенным от общего настроя толпы, я воспринимал переживания Филоты, истинные и искренние. Царь Александр же продолжал — судить предателя будут македонцы, будет ли он говорить с ними на родном языке? Обвиняемый попробовал возразить — тогда его не будут понимать все те, кто не родом из Македонии, как же сможет он защитить поруганную честь? Я тоже не знал в совершенстве македонский, да и зачем он был мне нужен? За годы похода, в войске смешались представители столько народов, что выработался иной, совсем отличный язык, который понимали все и разговаривали только на нем [5]. Но это нужно было царю, чтобы еще раз унизить Филоту перед войском, показать, что тот забыл свои родные корни.

Наконец крики утихли, дав возможность Филоте заговорить. Его речь, сбивчивая, но долгая, сводилась к тому, что никто из истинных заговорщиков не назвал имени Филоты. Больше всего он обращался к царю, с упреком за то, что, одарив милостями, простив, Александр все же осудил его, и, не имея доказательств, уже утвердился в его виновности. Я слышал в его словах отзвуки истинных событий, которые становились все более понятными мне. Каждый из обвинителей, да и сам «заговорщик», рассказывали полуправду, но из отдельных кусочков собиралось целое.

Филота участвовал в заговоре, поддерживал настроения против царя, но это не был заговор Димна! Инициированный Птолемеем, Кратером, Кеном и другими высшими командирами иной заговор был направлен против Пармениона и его ставленников, ставших неугодными царю. Филота попал меж двух огней, донести на Димна — раскрыть свои намерения, не донести — попасть под подозрение, но, видно, по недомыслию своему или уверенности в своем положении Филота решил потом отговориться, что не поверил какому-то рядовому воину, а уж если царь будет убит, то свершится высший замысел. Его противники оказались хитрее и влиятельнее, а главное — то было нужно самому царю Александру, чтобы одним махом расправиться с неугодными ему людьми.