Вечером царь Александр устроил праздничный пир, на который были приглашены многие командиры, не только особо приближенные друзья царя. Казалось, что утреннее происшествие, угрожавшее жизни нашего предводителя, было забыто. Александр улыбался и обращался с приветственными словами к каждому пришедшему. Калас тоже удостоился подобной чести и привел в качестве спутника Эсона, который все еще пытался найти себе покровителя, примериваясь то к одному, то к другому гетайру. Я сопровождал Птолемея, наблюдая за каждым, кто пришел к царю. Филота сидел, обнимая свою гетеру, окруженный друзьями — верным Аминтой и его братьями, пил вино, поднимая кубок каждый раз — то за здравие царя, то за процветание огромного царства Македонии и будущие воинские успехи. Веселье продолжалось долго, пока царь не сделал особый жест, показывая, что желает закончить праздник. Калас оглянулся, бросив на меня вопрошающий взгляд, я кивнул и начал пробираться к нему, намереваясь переброситься парой фраз. Я спокойно выдержал полный ярости взгляд Эсона и обратился к Каласу:

— Сегодня у меня.

— Ты уверен? А твой раб не помешает? — Кадм всё никак не мог смириться, что оказался немного позабытым, поэтому каждый раз попадался на глаза, а Калас в очередной раз не забывал мне об этом напомнить.

— Нет, доверься мне.

— Брат мой, но ты сказал, что устал… — встрял в наш разговор Эсон.

— Помолчи, — Калас резко повернулся к нему. — Ты что — страж мне?

Я заметил, даже при свете факела, как побледнело и исказилось злобой лицо Эсона. «Странно, — подумал я, — я думал, что Эсон давно оставил идею вмешиваться в наши отношения с Каласом». Воздух вокруг меня вдруг наполнился необъяснимой тревогой и ледяным дыханием какой-то опасности, скрытой и непредсказуемой. Быть может, мой возлюбленный тоже почувствовал нечто необычное — мы застыли на месте, а праздные люди проходили мимо нас, толкаясь и исчезая в темноте.

— Когда ты придешь? — нарушил затянувшееся молчание Калас.

— Скоро, сейчас спрошу Птолемея, нужен ли я ему. Жди меня.

— Я буду ждать, — Калас быстро обнял меня и направился в сторону лагеря.

Я еще некоторое время наблюдал, как расходятся приглашенные гости, кто в город — в самовольно занятые дома богатых персов, превращенные во временные пристанища, а другие — в лагерь, кто не хотел отделять себя от собственных солдат. От моего настороженного взора не укрылось, что царь отпустил своих телохранителей, но в то же время — Кен, пропавший до этого в ночи, опять вернулся, а также — Пердикка. Будто сегодняшний праздник должен был еще продолжиться, но в более узком кругу. У входа в шатер встали стражи, провожая последних гостей. Меня не захотели впускать обратно, несмотря на то, что я был им знаком и мой хозяин оставался еще внутри. Вскоре Птолемей вышел, но только чтобы кивнуть мне, отпуская на ночлег.

— Ты все сделал, как я тебе сказал? — спросил он вдогонку.

— В точности.

— Тогда отдыхай, пока я не приду.

Я шел по направлению к лагерю, пытаясь понять тайное, что пока скрыто от меня. Нелепый заговор, потом снятие обвинений с Филоты, щедрый и хмельной праздник, и, наконец, тайный совет у царя Александра. Почему Птолемей хочет, чтобы Калас был этой ночью со мной? Если им нужна поддержка фессалийцев в том, что они задумали, хотя пока не знаю — что, тогда они должны договариваться с Каласом, а в этом случае — наоборот, они не хотят, чтобы всадники поднялись раньше, чем потребуется. Мысли роились в голове, но я так и не смог понять. Сквозь сон мне слышался лязг оружия и топот многочисленных ног, но я не хотел просыпаться, еще крепче сжимал в объятиях Каласа, охраняя его покой, и размышлял — когда же, наконец, я наберусь смелости рассказать правду об откровениях, полученных в храме Амона?

***

После того как войско покинуло Персеполис и двинулось на Пасаграды, Калас принял меня обратно. Нужно отдать должное таланту Птолемея — просить и уговаривать. Хотя мой эраст поначалу мстил, намеренно причиняя боль, и вслух убеждая себя и меня, что я всего лишь диктерия, загоняя меня все глубже в молчаливое равнодушие, поскольку отказаться я уже не мог: «возвращайся к Каласу» в устах Птолемея было не дружеской просьбой, а приказом, имеющим дальние цели.

Первое мое появление вызвало у Каласа такую вспышку ярости, что моему хозяину пришлось еще раз его настойчиво убеждать, что бить и калечить слугу, исполнявшего царскую волю, из-за ревности — не стоит. И только через одну Селену наших почти ежедневных встреч, моему эрасту внезапно пришло озарение, что я не получаю от них никакого удовольствия. Тогда нрав его переменился, и мы смогли говорить, глядя друг другу в лицо.

Меня спасало преданное отношение Кадма: лишь он видел мои слезы, выслушивал мои жалобы на несправедливость, нежно смазывал лекарствами мой зад, целовал, обнимал и гладил. А я в благодарность, памятуя слова Мидаса, учил его всему, что знал сам. Со временем наши отношения с Каласом наладились: я вспомнил о пророчествах в Сиве, предпочитая жить этими грезами, а мой эраст, выплеснув, наконец, свои обиды до конца, начал наполнять свое сердце иными чувствами, на которые получал от меня отклик. Так прошел год.

***

Громкие звуки труб вырвали нас из объятий Гипноса, такие песни могли возвещать только об общем собрании всего войска. Вместе с этими грозными вестниками беды в палатку вошел Птолемей — уставший после бессонной ночи, постаревший на десяток лет. Он сделал вид, что смущен присутствием Каласа подле меня и вышел наружу. Я вскочил, спешно накидывая на себя одежду.

— Сегодня ночью царь Александр приказал схватить Филоту, его друзей, и других, кто по нашему мнению, участвовал в заговоре. Ты понимаешь, чем это грозит?

— Филота — сын Пармениона, войско не поверит! — возмущенно воскликнул я.

— А если поверит? Я знаю, что тебе стали чужды всеобщие идеи после возвращения из Египта. Не знаю, что тебе сказали жрецы, но ты стал жить только для самого себя и, возможно, Каласа. Мне это нравится, особенно, когда твои и мои интересы совпадают, и ты меня поддерживаешь во всем. Но сейчас…

— Птолемей, ты знаешь, что Калас для меня — дороже жизни! Подскажи, что нам делать?

— Если заговор настолько велик, что коснется Пармениона, и он будет обвинен, то за предательство одного человека в ответе весь его род [1].

— А мы, пусть и не в близком, но в родстве, — я задумался, взглянул на Птолемея, с мольбой во взоре пытаясь услышать от него совет.

— Я не хочу, чтобы ты пострадал, а ты хочешь защитить Каласа. Вот так сложны наши желания, так играют с нами боги! Я стараюсь поддержать тебя, ты — Каласа, хотя, пойми, Эней, у меня нет никаких причин спасать еще кого-то.

— Я знаю, — тихо промолвил я.

— И Калас уже не имеет влияния. Он был сатрапом Геллеспонской Фригии, блестящим военачальником, командиром фессалийской конницы. За эти годы — он потерял всё — милости, что были ему дарованы. Зачем он продолжает свой путь? Только ли ради тебя?

Я утвердительно кивнул:

— Довольно слов, Птолемей, сейчас ты видишь дальше, чем я — так помоги!

— Дослушай меня до конца. Калас потерял милости царя, но не свое влияние на воинов. Фессалийская конница достаточно сильна, чтобы выступить единым фронтом в поддержку Пармениона, она независима и может не подчиниться воле царя.

— Я сумею убедить Каласа…. — начал я, и язык мой присох гортани. «Предать друзей, идеалы, смысл собственной жизни», — сознание продолжило мысль и ужаснулось тому, как легко я все хочу решить за Каласа, подавить его волю пылкими обещаниями, тонкой игрой на глубоких и ранимых чувствах.

— Ты слышишь зов этих труб? — Птолемей указал рукой в сторону города, куда устремлялись воины, на ходу запахивая плащи, пристегивая оружие к поясам из жесткой воловьей кожи. Их слуги, едва сдерживая любопытство, толпились у палаток в смущении, не зная — имеют ли они право присоединиться к хозяевам, потому что большинство из них уже не было эллинами, а рабами из завоеванных земель. Меж ними бродили редкие глашатаи царя, воодушевленно и нараспев читавшие указ о всеобщем войсковом сборе. Они звали всех. Калас, уже в облачении, показался на пороге шатра, вопрошающе взглянув на Птолемея.