Воины сняли петлю с мертвого старика и надели ее на мою шею, другой конец веревки всадник накрутил вокруг своего левого запястья. Веревка вновь сдавила мое горло — я запаниковал, мне опять показалось, что я задыхаюсь, — и начал шумно и часто дышать. Македонцы захохотали, а один из них подтолкнул меня ближе к лошади. Всадник больно схватил меня за волосы, и это привело меня в чувство. Потом он знаком показал следовать за ним и повел лошадь шагом.
Мы вновь вошли в разграбленный город. Несколько фиванцев под надзором воинов собирали изувеченные трупы и складывали их в повозки. Я тихо заплакал: мертвых было много, слишком много, а я общался с ними живыми — на улицах, в лавке. Сцены жизни города яркими воспоминаниями проносились мимо моих глаз, пытаясь заслонить то, что стало с Фивами сейчас. Вокруг суетились македонцы — как коршуны, терзающие свою богатую добычу, но мой теперешний хозяин спокойно взирал на это с высоты своей лошади.
Я назвал его «мой хозяин», потому что моя дальнейшая участь была решена. Из свободного, образованного и богатого гражданина я превратился в бесправного раба, военную добычу, судьба которой зависит только от воли господина. Он подвел меня к колодцу, расположенному на маленькой площади в тени деревьев. Мои руки наконец-то получили долгожданную свободу, но утратили чувствительность. Я принялся растирать их, не обращая внимания на вернувшуюся боль и кровавые рубцы на моих запястьях. Веревка все еще предусмотрительно сдавливала мое горло, но хозяин отпустил достаточно длины, чтобы я мог свободно передвигаться. Я вдоволь напился и умылся прохладной водой, промыл раны и царапины, полученные, пока меня вели на площадь.
— Воздай хвалу богам, ты последний, кто прикасается к этому источнику, — высокомерно сказал мой господин.
Кровь ударила мне в голову, я все понял и ужаснулся собственным мыслям — у меня теперь больше нет родного города. Я посмотрел на всадника, едва сдерживая слезы:
— Фивы разрушат? — спросил я, стараясь правильно выговаривать слова.
В ответном взгляде воина я уловил удивление, но он не успел ответить — раздался дробный стук копыт, и мимо нас пронеслось несколько всадников в золоченых доспехах. Я почувствовал, что среди них был царь Александр — только так едет победитель: светлые глаза взирают на все без сожаления, осанка торжественна и величественна. Царь был еще совсем молод. Покатый лоб, массивная переносица, глубоко посаженные глаза — он не был красив, однако заражал аурой силы и могущества.
«Но царь, мой царь! Эллины никогда не забудут этот день, когда ты не смог остановить своих солдат и пролил невинную, родственную тебе кровь! Ни богатство твое, ни истребление варваров, ни славные победы не заставят наши сердца забыть о том, что ты сотворил с Фивами, провозгласив свою власть!»
Мой хозяин нетерпеливо дернул конец веревки, показывая, что процедура омовения завершена. Тем же шагом, который иногда убыстрялся так, что мне приходилось бежать, мы направились в македонский лагерь, расположенный неподалеку, в роще на холме. Я прекрасно знал это место — иногда приходил сюда в детстве, но теперь часть деревьев была срублена и пошла на поддержание костров, и везде стояли палатки из прутьев, обтянутых тканью.
Мы подошли к одному такому временному жилищу, где моего хозяина встретил слуга. Насколько я разобрал фессалийский, переделав его на эллинский манер, слугу звали Гелипонт. Мой господин вручил ему свой конец веревки и умчался в сторону города.
Слуга приоткрыл полог палатки — она была маленькая, но высокая, слева от входа, у одной стены там было устроено широкое ложе, а до другой оставалось не так много места. Гелипонт указал мне на циновку, расстеленную вдоль свободной стены, потом он обмотал веревку вокруг поддерживающего палатку столба и объяснил, чем ограничиваются свобода и пространство моих передвижений. Спросил, хочу ли я есть, на что я утвердительно кивнул. Он принес мне молока в маленьком глиняном сосуде и две лепешки.
С едой я управился быстро, потом лег на пол, головой к входу — только там можно было дышать свежим воздухом, потому что внутри было жарко и душно, — погрузившись в свои мрачные мысли, а потом в сон-забытье. Я подозревал страшное — слуга у моего хозяина уже есть, а вот мне, может быть, уготована иная участь — делить ложе с господином, ведь я теперь стал его рабом. Это было бы против моего естества, и я внутренне готов был терпеть какие угодно муки — голодом, жаждой, побоями, но только не подобным унижением.
Меня разбудил монотонный стук, доносящийся со стороны города — это разрушали таранами стены. Я снова заснул под щемящие сердце удары, пока не услышал громкий голос фессалийца, доносящийся снаружи, с требованием воды и еды. Мой хозяин зашел внутрь палатки, казалось, даже на меня не взглянув. Он отстегнул плащ и пояс. Бросив их на пол, он взялся за ремни доспеха, потом его остановило воспоминание о моем присутствии. Он повернулся и, чуть склонив голову, спросил:
— Тебя как зовут?
— Эней, — чуть слышно пролепетал я, дрожа от страха.
— Громче! — прикрикнул он.
Я уже более решительно повторил собственное имя.
— Сними с меня доспех.
Я поднялся и на непослушных ногах подошел к нему, мои пальцы путались в ремнях, но хозяин терпеливо ждал, когда я справлюсь. Наконец, я помог ему разоблачиться. Фессалиец был взрослым мужчиной, раза в два меня крупнее. Его плечи и грудь уже пересекали белесые шрамы, ярко выделяющиеся на смуглой коже, сильная мускулатура выдавала в нем человека, привыкшего к походной жизни и битвам. У него были жесткие волосы, почти до плеч, темноватые с рыжиной и выбеленными солнцем прядями, обрамлявшие выбритое лицо. И еще у него были странные глаза — зеленоватого цвета с коричневатыми искорками внутри. Я опустил голову, запретив себе разглядывать моего хозяина настолько откровенно, замер с его хитоном в руках, а фессалиец просто отодвинул меня со своего пути и вышел наружу, где Гелипонт уже наполнил лохань водой. Я стоял, прижимая к себе влажную от пота одежду хозяина, не двигаясь, прислушиваясь к шуму плещущейся воды. Гелипонт зашел внутрь палатки, отобрал одежду из моих одеревеневших рук, сунул мне чистую рубашку вместе с поясом, потом отвязал конец веревки и вытолкал меня наружу. Мой хозяин уже вытирался, стоя обнаженным. Блики костра играли на его коже, и он казался сродни Аполлону, если бы тот снизошел посетить наш жестокий мир.
— Калас, — шепнул мне сзади на ухо Гелипонт. Теперь я знал имя моего хозяина.
***
[1] Эпаминонд — фиванский полководец, 418-362 гг. до н.э., в 379 г. содействовал освобождению Фив от спартанского владычества, в 371 г. разбил спартанцев при Лектрах, в 370 г. вторгся в Лаконию, восстановил государство Мессению, построил флот с целью доставить Фивам гегемонию на море, в 362 г. пал в битве при Мантинее.
[2] В древних Фивах существовал особый «священный отряд» из 300 любовников, который считался непобедимым, потому что, как писал Ксенофонт, «нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов». Обнаружить страх перед лицом возлюбленного, не говоря уже о том, чтобы бросить его в бою, было неизмеримо страшнее смерти. В битве против македонцев при Херонее (338 г. до н.э.) все эти воины погибли.
[3] Демосфен — величайший греческий оратор, 383-322 гг. до н.э.; с 351 г. знаменитыми речами против Филиппа Македонского побуждал афинян к защите независимости Греции; когда Филипп вторгнулся в Фокиду, устроил союз между афинянами и Фивами; но союзники были разбиты при Херонее (338 г.). В 324 г., вовлеченный врагами в судебный процесс, удалился на остров Эгину. Вернувшись после смерти Александра Македонского, убедил сограждан начать войну (Ламийскую) против Антипатра, после поражения отравился.
[4] Кадмея — крепость внутри города Фивы.
[5] Коринфский союз — создан македонским царем Филиппом II после битвы при Херонее (338 г. до н.э.), формально управлялся Союзным советом (Синедрионом), куда входили все греческие государства, кроме Спарты.
