— Астарот, астарот, — произнес горшечник, с интересом разглядывая изображение.

— Что? — обратился я к Кадму, — Он не понимает?

— Все хорошо, мой господин, — откликнулся раб, — это знак любви, важный знак.

— Ну, да, так он сможет нарисовать цветок? — продолжал недоумевать я. Кадм и горшечник одновременно закивали.

— Только, вот, мне нужно столько, — я показал, раскрытую ладонь, — нет, лучше столько, — я прибавил еще три пальца другой руки, памятуя взрывной характер Каласа.

— Столько цветов? — изумился горшечник.

— Нет, столько лекифов [2] с одинаковым рисунком. «Я принесу богатую жертву Зевсу, если Калас не разобьет последний о мою голову!» — мрачно пошутил я про себя. «А если македонский царь завтра выступит в поход, то горшков до Ефрата хватит».

С чувством глубочайшего удовлетворения я весь вечер того же дня перебирал изготовленные сосуды — вертел в ладонях, ощущая кончиками пальцев пористую поверхность обожженной глины, внимательно разглядывал и сравнивал рисунки, смакуя, выбирал первую жертву. На самом деле, все эти лекифы, родоны и письмена не несли в себе никакого смысла, но я, нагромождая одну бессмыслицу на другую, должен был убедить Каласа, что все это имеет некое значение, непонятное и загадочное. Я должен был побудить его проявить интерес, попытаться понять — зачем? И он сам найдет свой собственный смысл, сам объяснит значение, посылаемых мною знаков. Я ничуть не сомневался, что Калас в конце концов начнет искать со мною встречи, и она непременно состоится, вот тут бы мне не оплошать! Чем сложнее задание, чем больше вокруг суеты — тем интереснее становится игрокам: Кадм должен был положить кувшин в мешок, отнести его Каласу, отдав именно в мешке. Потом обязательно подождать, пока Калас не возьмет лекиф в руки, тщательно собрать все черепки разбитого сосуда, вновь сложить их в мешок и принести обратно мне. Первую жертву я похоронил в земле еще подле Тира.

Наше огромное войско тронулось в путь на север, по мере продвижения, к нему присоединялись все новые и новые отряды. Спустя несколько дней я вновь послал Кадма к Каласу. Но первым не выдержал Птолемей — он «сломался» на четвертом кувшине:

— Эней, хотя мы с тобой друзья, ты прекрасно понимаешь, что я всегда должен знать, что происходит за моей спиной. И Кадм не мог не рассказать, когда я его спросил… Зачем?

— Птолемей, ты научил меня многому, — ответил я с улыбкой, — и я совершенствуюсь. Сможешь ли ты поверить, что, посылая простые вещи другому человеку, я тем самым стараюсь привлечь его внимание? Я знаю, что мои богатые дары он отошлет обратно, мои письма уничтожит не читая, меня не пустит на порог своего дома, ибо обижен и ненависть точит его изнутри, но где-то в глубине сердца в нем живет надежда на воссоединение. Что сделал бы ты?

— Оставил бы его в спокойствии, подождал. Принес бы жертву, надеялся бы на покровительство богов, — Птолемей задумался.

— А сколько ждать? Мы не знаем, сколько нам отмерено, тем более, впереди столько битв!

— На все воля богов! — убежденно воскликнул мой хозяин.

— Но наши мечты, надежды и желания принадлежат только нам! — с жаром возразил я, сжимая руку в кулак и ударяя им себе в грудь. — Боги воздают слабым за их молитвы, но покровительствуют сильным, и я хочу быть их любимцем. Калас сейчас изольет всю свою ненависть в пустое, разобьет, разотрет в пыль, уничтожит ее внутри себя, и тогда он будет готов наполниться иными чувствами.

— Эней, я начинаю тебя опасаться, — с подозрением взглянул на меня Птолемей, понявший суть, — после того, как я отослал тебя к Амону, ты изменился. Ты не обо всем поведал мне, но спрашивать не буду. Тебе не нужна власть, но зачем-то нужен Калас. Я хочу быть тебе другом, а не врагом.

— Я знаю, Птолемей, и ты всегда был мне другом, и останешься им! Ты помогал мне, и я могу быть благодарным и верно тебе служить. Не бойся меня нынешнего, — я обнял его в знак дружбы, Птолемей не отстранился, лишь промолвил: «Как же много в тебе силы!»

В тот же день Кадму здорово досталось за его двурушничество — мне не нужен был продажный раб — если он все рассказывает Птолемею, то так же может послужить и третьему и четвертому господину. Я долго размышлял, как поступить — проявить жестокость — значит внушить рабу ненависть к себе и страх.

— Кадм, подойди ко мне, — он послушно встал передо мной на колени, долго я смотрел сверху вниз и не знал, что предпринять. — Тайна перестает быть тайной, если о ней знают больше, чем два человека. Всегда существует опасность, что третий выйдет на агору и во всеуслышание поведает о ней народу. Что должны сделать остальные двое? Убить тебя или убить себя?

— Мой господин, — Кадм со стонами повалился мне в ноги и заплакал.

— Мне не нужны твои слезы! — я с силой поднял его с земли и хорошенько встряхнул. — Если ты не станешь меня слушать — я причиню тебе боль.

Кадм замотал головой, постарался сдержать рыдания. Я продолжил:

— Я с тобой хорошо обращаюсь — ты сыт и одет, свободен в передвижениях. Твоя единственная обязанность служить мне. Другим же не так сладко живется, как тебе! — я рассказал ему и про золотые рудники, и про торговцев рабами на рынке, и про того мальчика, которого насиловали в Пелле на моих глазах. О Кассандре, как ни тяжело было про него вспоминать, про оставленные им шрамы в моей душе и на моем теле. — Я мог бы проделать с тобой то же самое, и никто не заступился бы за тебя. Но я не пожелаю никому испытать, то, чему я был свидетелем. А ты? Хочешь пройти мой путь?

— Нет, господин, нет! — Кадм опять упал на землю и принялся целовать мои ноги, орошая их слезами.

— Тогда поклянись мне, тем, что свято для тебя, что никогда, даже если тебя подвергнут жесточайшим пыткам, ты не предашь меня.

Кадм что-то самозабвенно зашептал на своем языке, выбежал из палатки, я не успел его удержать, но он тотчас вернулся, посеревший от боли, сжимая в ладони раскаленные угли костра. Тут мне самому стало жутко от потребованных клятв.

Кадм стал для меня еще одним испытанием на пути примирения с Каласом. Его пухлые губы опытной диктерии, готовые трудится всю ночь без устали, и узкие бедра — сильные и покорные, приводили меня к ослепительным вершинам экстаза. Я понимал, что с Каласом может быть все иначе, пытался смирить гордость, взрастить в себе желание — не только обладать, но и быть обладаемым. Но не получалось, и я с отчаянием размышлял, стоит ли мое желание вернуть дружбу с моим эрастом всех тех последствий, которые скуют мою свободу крепкими цепями.

***

Рассматривая черепки шестого кувшина, я обнаружил, что не хватает тех, где был нанесен рисунок. Кадм объяснил мне, что на этот раз, Калас не стал разбивать лекиф о землю, а достал свой меч и обтесал, оставив часть себе. Я понял, что наша встреча близка, тем более — искать другого горшечника там, где пролегал наш путь, было бессмысленно — редкие деревушки, горы и выжженные солнцем равнины, где-то впереди должен был шуметь, преграждая нам путь быстрый Ефрат. Седьмой лекиф избежал участи быть разбитым, меня разыскал Гелипонт:

— Эней, что все это значит? — спросил он, протягивая черепок с рисунком.

— Я не скажу тебе — только Каласу, — скрестив руки на груди, спокойно ответствовал я.

— Калас не хочет от тебя ничего! — торжественно провозгласил Гелипонт.

— Тогда отдай мои черепки!

— Не могу.

Я продолжал протягивать к нему руку. Гелипонт плюнул мне под ноги:

— Я больше не приду, разбирайтесь между собой сами! Да вернут вам боги разум!

— Седьмой сосуд нести? — вопрошающе шепнул мне Кадм, глядя вслед уходящему Гелипонту. После того разговора, когда Кадм прожег себе руку, он уже не отходил от меня ни на шаг, готовый исполнить любое желание.

— Калас хочет, чтобы я сам сделал первый шаг к нему навстречу. Пусть будет так.

***

[1] Rhodon– роза (греч.)

[2] Лекиф — сосуд для масла, одноручный кувшин с узкой шейкой и большим вместилищем на низкой ножке.