— Я пока не хочу, чтобы ты снимал с меня одежду.

— Что желает мой господин? — никогда бы свободный эллин, ставший рабом, не смог с такой кротостью и смирением задать столь невинный вопрос.

— Ты будешь следовать за мной, куда бы я не пошел, но горе тебе, если ты отстанешь или потеряешься. Ты понял мои слова?

— Да, мой господин.

Я вышел наружу, завернувшись в теплый плащ, раб выскочил вслед за мной, поеживаясь и потирая плечи. Я с иронией взглянул на него:

— Сегодня ночью я тебя буду согревать? — и послал обратно за своим старым плащом.

Направившись в сторону шума веселой толпы, поющей, танцующей, музыки разноголосых дудок и ярких огней, я пытался понять, что будет делать Калас по возвращении — прикажет поставить палатку и захочет отдохнуть или решит влиться в ряды бодрствующих. Глаза моего раба, крепко вцепившегося в мой плащ, конечно, горели желанием развлечься, но я опять отступил в темноту, вглядываясь в тускло освещенные лампадами палатки и в лица воинов, готовящих пищу возле редких костров. Так я бродил довольно долго, кружил, не имея четкого плана действий. «Чего я хочу? Увидеть, поговорить? Обнять? А как вернуть обратно доверие и чувства? Как соединить в себе старые воспоминания о сущности Каласа и то, кем он является сейчас, осознавая себя фессалийцем, гиппархом, отцом большого семейства? И, наконец, мужчиной?» Меня привлек давно забытый звук — острое лезвие маленького ножа с разбитой, обвязанной тонкими ремнями рукояткой, легко и точно снимало стружку, грубые мозолистые руки до блеска отполировывали поверхность, являя на свет диковинную птицу с большим клювом или зверя длиннорогого и тонкорунного, пышногривого льва или тучного быка с звездами во лбу. Я замер, спрятавшись в тени, затаил дыхание, опасаясь, что Гелипонт услышит меня и обнаружит. Но он не прервал своего занятия, пару раз покряхтел, поправил светильник, где курились травы, отгоняющие ночную мошкару. Потом отложил свою работу в сторону, взялся за другой кусочек дерева, внимательно его осматривая.

— Не прячься, сынок, — услышал я тихий голос Гелипонта, — неужто, хочешь обмануть старого вояку, особенно, когда еще кого-то с собой притащил. Шмыгающего носом.

Я вышел из темноты и встал перед ним. Он тронул меня руками за плечи:

— Дай-ка поглядеть на тебя, Эней. Подрос, возмужал. А этот, — он кивнул на раба, — сын твой или внук?

Я рассмеялся:

— Нет, этого раба мне Птолемей вчера подарил. Приказал, чтобы хорошо за мной присматривал, — тот вздрогнул, понял смысл моих слов, но постарался не подать и виду, что взволнован.

— Возьми, — Гелипонт протянул ему резную фигурку, — пойди вон туда, поближе к огню и поиграй. Никуда твой хозяин отсюда не денется.

Раб послушно исполнил его указание. Я присел рядом с Гелипонтом на толстое одеяло, расстеленное на земле.

— Опять вернулся тревожить Каласа? Никак не можешь забыть к нему дорогу? Уж сколько сделал он для тебя и ради тебя, а ты…

— А я, — прервал его я, — неблагодарный мальчишка, что не чтит авторитет отцов! Гелипонт, я это все уже слышал, но все это — домыслы, а не правда. Мы просто не сумели понять друг друга, решить, возникшие вопросы мирным путем, договориться, в чем-то научиться прощать.

— А сейчас? — покачал головой Гелипонт, — Ты пришел, чтобы продолжить наносить ему обиды, испытывать чувства на прочность. Что изменилось в тебе, Эней?

— Многое, слишком многое, — я закусил губу, иначе не смог бы сдержаться, и полились бы на Гелипонта все откровения оракула Амона. — Хочу попробовать еще раз. Я изменил свое отношение к Каласу, теперь сам хочу его любви и близости. И готов, если придется, сражаться не только за его чувства, но и за душу.

— Зачем тебе его чувства? У тебя, вон, есть красивый раб, а за богатства свои можешь нанять любого мужчину, если предпочитаешь, чтобы кто-то находился позади.

Обида ударила мне в лицо, но я сдержался:

— Ты испытываешь меня Гелипонт! Да, у меня были женщины, а раб этой ночью одаривал меня ласками, но и Калас тоже никогда не сдерживал своих желаний. Я говорю об ином. Я и Калас — две половины одного целого, едины в чувствах, что нам до утех плоти, когда ты получаешь удовольствие не телом, а душой! Гелипонт, ведь и ты когда-то любил! Так же и я люблю Каласа и очень хочу вновь с ним воссоединиться!

— Ты просишь помощи, сочувствия?

Я махнул рукой, вставая с места. Вгляделся в ночную темноту, глубоко вдохнул прохладный воздух, в горле стоял горький комок обиды, но я постарался с ним справиться, несколько раз сглотнув. Понял, что мне больше нечего сказать Гелипонту, ведь не просить я его пришел — просто поговорить по-дружески, по старой памяти.

— Я пойду, — голос мой был глух, — ты устал, а я тут тебе надоедаю своей пустой болтовней.

— Иди, — Гелипонт взял кусочек древесины и принялся его обстругивать, как будто и не было ни разговора, ни меня. Я кликнул раба, и мы отправились в путь. Я видел, как он попытался вернуть Гелипонту фигурку, но тот отвел его руку, пробормотав что-то про подарок.

Комедиант, обращаясь к зрителям, строил гримасы, заразительно смеялся, отпускал грубые шутки, указывая на тех, к кому были обращены его реплики. Сладкоголосый хор подпевал ему каждый раз, как только он поднимал руку вверх, обозначая кульминацию. Хору вторили дудки и барабаны, заглушая выкрики и хохот зрителей. Калас улыбался, смеялся вместе со всеми, но я видел, как пусты были его безжизненные глаза. Рядом с ним, по правую руку сидел Эсон. Я поежился от собственных воспоминаний о том, что претерпел от родственников Каласа. Прибыл с новым ополчением? Возможно, но эта новость и близость ненавистного мне человека к моему возлюбленному взволновали, я почувствовал укол ревности.

— Что с тобой, мой господин? — раб осторожно принялся дергать меня за плащ — увидел, как изменился я в лице. — Пойдемте отсюда, быть может, ты устал, мой господин?

Но я продолжал стоять и смотреть на Каласа. И не видел уже ночи, и огней, и лиц толпы, лишь любимый профиль, освещенный розоватыми закатными лучами, легкий силуэт, струящиеся волосы — игрушка нежного морского ветерка, белую пену зеленоватого бескрайнего моря, ласкающую ступни наших ног. И тут Калас внезапно повернул голову, будто услышав мой немой зов, встретился со мной взглядом, в котором хрупким огоньком зажглось незримое, волшебное пламя. И время, будто остановилось.

Представление окончилось, гомон толпы ураганным ветром ворвался в мое сознание. Волшебство исчезло. Вскочившие с мест зрители закрыли от меня Каласа, а раб уже повис на мне, тихо постанывая и моля уйти. Я легко стряхнул его, заметался в поисках любимых глаз, но Калас исчез, растворился среди воинов, среди ночного мрака, где-то на краю земли.

***

У тебя есть план? Да, у каждого человек, который хочет достигнуть своей цели, он есть. Как еще можно вновь добиться доверия и внимания, возжечь в сердце чувственную любовь и безграничную нежность, если не использовать некий хитроумный план? Я знал, что, постоянно попадаясь Каласу на глаза, конечно, вызову в нем чувства — от любви до ненависти, воспоминания о нашей близости вновь вернутся, но что делать дальше, как пробудить в нем ощущение истинного родства наших душ?

— Кадм, — обратился я к своему рабу, — теперь это будет твоим именем, оно каждый раз будет напоминать мне о родине. Найди торговца амфорами и спроси его, сможет ли он начертать то, что я пожелаю.

Лучшим подарком на свадьбу или похороны, с пожеланием процветания дома или спокойного упокоения в Элизиуме считался расписной сосуд, разный по назначению и размеру. Изображение выдерживалось в определенных канонах — образцы такой росписи всегда были у торговцев, но можно было сделать на заказ, что потребовало бы более длительного времени, однако подарок приобретал особый смысл в руках дарителя. Более всего я боялся, что местный художник неспособен нарисовать прекраснее, чем орнамент из кругов и треугольников, но Кадм, вот смышленый малый, выпросил у горшечника черепки, чтобы показать мне «товар лицом». И он мне решительно не понравился. Только потом я понял, что этот чернобородый финикиец с серыми от вечной работы с глиной руками, языка которого я не понимал, единственный, кто вообще сможет расписать сосуд — у остальных купцов товар был только привозной. Общались мы жестами или через Кадма. Я показал горшечнику рисунки на плече и просил в точности их повторить, потом я сам нарисовал на земле подобие цветка родона [1].