Я лежал и строил планы побега. Калас проснулся — тело вздрогнуло, будто дух его вернулся обратно из обители богов. Он потянулся на ложе и обратился к богине Афине с краткой хвалебной молитвой за новый день. Потом его внимание перекинулось на меня, но Калас ничего не сказал, только нахмурился, встретившись со мной взглядом. Мой господин встал, спешно надел тунику и вышел наружу. Я слышал, как он о чем-то спорил с Гелипонтом, но не вникал в их разговор — мысли о предстоящем побеге услаждали и вселяли бодрость в мое израненное тело.

Калас отодвинул полог и приказал мне встать. Я проделал это с трудом, опираясь на прутья палатки. Как же все-таки я слаб! Господин предложил мне умыться и поесть, он снял петлю с моей шеи, сковывающую передвижения. Я вкушал пищу с жадностью — мне нужны силы, меж тем я старался оглядывать окрестности, запоминать расположение палаток. Калас достал два коротких меча и принялся с ними упражняться, это искусство меня завораживало. В глубине души я отчаянно завидовал. Немного размявшись, Калас отвел Гелипонта в сторону, и они начали о чем-то тихо беседовать.

Я остался без внимания, поэтому посчитал, что можно проявить смелость — отойти по нужде, а заодно заглянуть за палатку — что там? Ведь в тени тех деревьев я буду скрываться от бликов пламени костра, когда выскользну ночью наружу. Наверно, я слишком долго разглядывал рощу и предавался мечтаниям, поэтому не услышал, как Калас встал позади меня. Я обернулся и чуть не уткнулся носом в его широкую грудь. Я несмело посмотрел ему в глаза, кровь бросилась мне в лицо — казалось, он знал все мои мысли. В его взоре кипела беспощадная ярость. Он схватил меня за волосы и потащил на край рощи, в сторону города. От боли я вцепился в его железную руку, умолял о пощаде и прощении. Он поставил меня так, чтобы был виден весь город — большая часть стен уже была разрушена, кое-где оставались нетронутыми дома, и возвышалась Кадмея.

— Гляди внимательнее, Эней, — правой рукой Калас прижал меня к себе, чтобы я не вырывался. Его предплечье сдавливало мне шею, я изо всех сил пытался ослабить его хватку, но потом прекратил дальнейшее сопротивление. — У тебя больше ничего нет — ни семьи, ни дома, ни Фив, ни Беотии, всё это, — он указал свободной рукой на развалины, — растащат ваши соседи. Куда тебе идти? Любой фиванец объявлен преступником, ему никто не предоставит кров. Ты понял все, что я сказал?

Я быстро закивал, слезы душили меня, больше я ничего не мог ответить.

Мой господин уехал, а я остался сидеть на отведенной мне циновке, захлебываясь рыданиями. Разрушенные стены Фив обнажили все мои душевные раны. Образы родных, друзей, сцены из жизни в родительском доме, наставнический голос отца, нежная колыбельная моей матери проходили сквозь меня. Тело содрогалось от невосполнимого чувства потери, горя, вопросов к богам, почему они не позволили разделить и мне участь убитых. Мне казалось, что я совершил нечто ужасное, оставшись в живых, что я предал семью и род. Хотелось умереть — жизнь больше ничего не значила.

Когда не осталось больше слез, а голос охрип от стенаний, я решил убить себя. Но как? Я открыл дорожный сундук Каласа и нашел острый кинжал. Долго сидел, разглядывая лезвие, и внезапно понял, что не смогу воткнуть его в себя. Если бы я знал нужные точки, чтобы — раз — и вот я в подземном царстве Аида! Но я не был так уверен, примерился к сердцу, горлу, но не хватало духа. Потом мой взгляд упал на веревочную петлю, все еще валявшуюся на полу. Я вспомнил прошедший день — умереть от удушья было не так страшно. Закрепив свободный конец на толстом пруте, поддерживающем верхний свод палатки, я скатал одеяла на ложе в тугой узел — единственное место, с которого можно было спрыгнуть, — и сунул голову в петлю.

Сначала мне стало страшно — воспоминания о том, как я пытался вдохнуть хоть каплю воздуха, вернулись в мое сознание, но я представил счастливые лица отца, матери, сестер, что их души ждут меня и зовут к себе. И я сделал шаг им навстречу.

***

[1] Беотия — область, чьим городом-полисом были Фивы.

[2] Херонея (Chaironeia) — древний город в Беотии (Древняя Греция), около которого 2 августа или 1 сентября 338 г. до н. э. македонская армия царя Филиппа II разгромила союзные войска Афин и Беотии.

[3] Аттика — область Греции, где расположены Афины.

========== Фивы, глава 3. Слова и обещания ==========

Я очнулся оттого, что меня трясли и хлестали по щекам — надо мной склонился Гелипонт с испуганным, но полным решимости выражением лица. Я не понимал, что он говорит — слуга Каласа, наверно, ругался на всех языках Эллады. Я посмотрел наверх — прут, казавшийся таким прочным, сломался под тяжестью моего тела, палатка приобрела искривленные очертания.

«О, боги, как вы жестоки ко мне!» — вернулась боль и в тело, и в душу. Я покорно протянул руки, дал Гелипонту связать их. Он вывел меня наружу и посадил рядом с собой, чтобы не спускать с меня глаз, если я опять решу покончить с жизнью. Безучастно я наблюдал за слугой Каласа — он искусно резал фигурки из кусков дерева, варил что-то в котелке, беспрерывно помешивая, но ни единого слова сожаления или успокоения я не услышал за целый день. Казалось, я уже не существую, а все, что происходит вокруг, сродни страшному сну, необходимо всего лишь попытаться проснуться.

На закате вернулся уставший Калас. Гелипонт сразу же поспешил рассказать ему, что произошло. Фессалиец принялся меня внимательно разглядывать, а я сидел и старался даже не привлекать к себе внимания, хотя уже почти успокоился в мыслях и чувствах. Он зашел мне за спину, расстегивая на ходу пояс.

— Встань! — последовал глухой приказ, я весь сжался от звука его голоса, предполагая страшную расправу, но подчинился. В тот же миг на мою спину обрушился удар тяжелого широкого кожаного пояса, потом еще один. — Упрямый осел! — это все, что я успел разобрать сквозь пронзающую тело боль. На четвертом таком ударе я потерял сознание.

Пробудился я не скоро и обнаружил себя лежащим ничком на ложе Каласа. Тепло горел стоящий у изголовья светильник, я был обнажен, а Калас осторожно протирал и смазывал пахучим бальзамом мои раны. Я невольно застонал.

— Как ты? — участливо спросил меня фессалиец.

— Почему ты спас мою жизнь? — ответил я, осознавая, что мне больше нечего терять.

— Почему ты решил оставить меня? — Калас присел на пол подле изголовья, и мы посмотрели друг на друга. Я не понимал его. Внезапно мне показалось, что рядом со мной сидит не жестокий фессалийский воин Калас, а кто-то другой, нежный и бесконечно любящий, ожидающий, что за маской тела я наконец увижу истинную душу. Я потряс головой, отгоняя прочь видение:

— Я тебя ненавижу!

Калас осторожно погладил мою руку и завладел ладонью:

— Я слишком жесток с тобой? Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Я пытаюсь втолковать тебе, что, оставшись со мной, ты будешь одарен большим, на что может рассчитывать раб, но ты не хочешь слышать моих слов.

— Большим? Твой царь отнял у меня все!

Взгляд Каласа посуровел:

— Мой царь еще молод, но тверд духом. У него большие планы, но мало друзей и союзников. Я был бы первым, кто посоветовал ему уничтожить один мятежный город, чтобы по всей Элладе каждый знал, что имеет дело не с несмышленым щенком, а великим правителем.

Я молчал, не зная, что ответить — кровавая цена была выплачена сполна. И я тоже заплатил за возвышение македонца. Между тем Калас продолжал рассматривать мою ладонь:

— У тебя рука сильного воина, но тебя не учили обращаться с оружием. Помысли о своем ином пути, хочешь, я помогу тебе овладеть мечом?

— Да, — тихо ответил я, — но тогда я смогу тебе отомстить!

— Мне? — со смехом отозвался Калас, и я впервые увидел, как он искренне улыбается. Он нежно погладил меня по голове. — Я спас тебе жизнь не для того, чтобы ты потом с легкостью от нее отказывался. Ты потерял все, но я щедро дам тебе сверх того, что у тебя было.

Его прикосновения были нежными и приятными сердцу. Мне так нужны были сочувствие и ласка, и, быть может, поэтому я смиренно принял касания и поцелуи фессалийца — тогда мне было все равно, кто дарит их мне, раз это возвращало моей душе мир и покой.