Вот и объяснение Ее страсти ко мне, проявленное через мужское тело. И объяснение моего сопротивления нашим отношениям — я внутренне постоянно отвергал их, не пытаясь заглянуть внутрь себя, не зная самой сути. Осознавая это, я опять терял сознание, и душа моя скрывалась в небытие.
***
Обрести знание — это не значит принять его в себя, прочувствовать, попробовать на вкус. Воспоминания, всплывающие в моей воспаленной горячечной голове, были сродни жесточайшей пытке. В первое время, когда я очнулся и заново увидел мир вокруг себя, новые знания были пугающе интересны, потом же — сомнения и испытания верой ввергли мысли мои в хаос. Я не хотел засыпать, молил жрецов о снадобье или яде, что дали бы мне покой в беспамятстве, но они не хотели или делали вид, что не понимают моей сбивчивой речи. Юноша, владеющий эллинским, и жрец, словно не ведающие усталости, неотрывно находились подле моего ложа.
Я потерял ощущение времени, испытывая страшную слабость во всем теле, я редко вставал и прохаживался по темной зале, среди огоньков масляных светильников. Их чадящий дым, скручиваясь в причудливые кольца, поднимаясь к темному своду, исчезал, благодаря каким-то скрытым отверстиям, но обратно через них не проникало ни лучика света. Выпускать меня не хотели. Несколько низких проходов вели из зала в темный лабиринт узких коридоров. Мне не отдали одежду, но я был готов обнаженным покинуть эти странные чертоги, но каждый раз, юноша и жрец брали меня под руки и возвращали обратно на ложе. А я был слишком слаб, чтобы сопротивляться.
Любимая моя, я пытался стать ближе к тебе хотя бы на маленький шаг. Калас, возлюбленный мой, прости меня, но я не мог знать… не мог понять твоих чувств!
Иногда из темного прохода появлялся еще один жрец, возможно, самый главный. Он внимательно читал записи на папирусах, говорил с моими тюремщиками на неизвестном языке, брал меня за подбородок, всматривался в глаза, поворачивая мою голову в разные стороны, ощупывал своими цепкими пальцами мускулатуру. Иногда качал головой, сохраняя непроницаемую маску на лице, а потом говорил лишь одну фразу, уже доступную моему пониманию — «нездоров».
Я пал духом и перестал разговаривать, истощая себя бессонницей. Внутри меня будто боролись разные незнакомые люди, говорили разными голосами, смотрели разными глазами. Я старался убедить себя, что, если существует мое тело, значит, я живу и я — Эней, беотиец родом из Фив. Но внутри меня существовал другой человек, который, будто очнувшись от долгого сна, заново знакомился с этим миром.
Вскоре вынужденное заточение пошло мне на пользу — я научился держать в узде мысли о том, кто же я, избавляться от страха, что рассудок мой помутился, и все, что со мной происходит лишь сон или пребывание в смертном Тартаре. Наконец, верховный жрец счел меня здоровым, и я увидел мягкий солнечный свет, пробивающийся сквозь сочную густую листву деревьев, когда меня вывели из подземного святилища.
Шли дни, длинные и полные ожидания, я вспомнил все уроки палестры, восстанавливая прежнюю силу мышц рук и ног, ведь путь предстоял неблизкий — вновь через пустыню. Продолжу я его в одиночестве, если не считать верблюда, обещанного жрецами. Но «зановорожденному», как они меня теперь называли, следовало вновь обрести собственную дорогу в жизни. За день, как началось мое странствие, египтяне провели надо мной какой-то священный обряд. Он закончился тем, что на моем плече навечно начертали странные письмена-рисунки, так и не объяснив их значение.
Силы, так трепетно накопленные в храме Амона, были потрачены на то, чтобы добрести до первого селения на пути в Мемфис. Жажда и голод добавляли страданий, но жители приветливо встретили меня и накормили, хотя мне и нечем было заплатить — единственной ценностью оставался худой верблюд, на котором я продолжал свой путь. Потом мне пришлось его продать, встреченным по пути торговцам и дальше я уже двигался вперед пешком с пустой сумой, насыщая себя лишь подаянием добрых людей.
Будущее не было настолько безоблачным — стражники не дали мне приблизиться к царскому дворцу, прогнали, приняв за нищего. Тогда опять вспомнились слова Филократа, что слишком мало людей знает меня в лицо и отличает только по одежде и грамотам с царской печатью. А я даже не знал, как теперь выгляжу. Длинная рубаха из грубой ткани и витая веревка вместо пояса, конечно, не расшитая узором тонкая туника и не плащ с золотой фибулой. Еще больше смутило собственное отражение в зеркале, взятом с лотка рыночного торговца: лицо было чужим и незнакомым. Колючие ветры, жесткий песок и изматывающий жар пустыни — сделали свое дело — обтянули кожей скулы, прочертили темные круги вокруг глаз, состарили. Щеки и подбородок заросли курчавой бородой, а волосы сильно отросли, свалялись и топорщились теперь в разные стороны. Я стал чужим не только самому себе, но и окружающим.
Луч яркого света резанул по глазам, ослепленный, я замотал головой в поисках того, кто мог сыграть такую дурную шутку. Меня окружала толпа людей из разных земель, но меня бросило в жар, показалось мне и исчезло — улыбка Мидаса и взгляд его черных глаз. Я крутился на месте — почудилось ли мне?
— Хочешь купить? Нет? Тогда убирайся отсюда! — прикрикнул торговец, выхватывая зеркало из моих рук.
Я быстрым шагом направился прочь с рыночной площади, стараясь затеряться в узких улочках города. Присев на пороге чьего-то дома, я постарался сосредоточиться и обдумать сложившееся положение. Что сделал бы Эней? Как поступил бы тот, кем я был на самом деле? У меня не было желания взывать к мифическим богам, знал, что они мне не помогут. Кого я знаю в Мемфисе? Я постарался вспомнить, с кем мне пришлось общаться, когда служил Птолемею, но все эти люди были совсем мне незнакомы. Запомнили ли они меня, смогли бы узнать сейчас? Но я хорошо знал лишь одного человека, который точно смог бы мне помочь вернуться обратно на царскую службу.
Самый большой и величественный храм было нетрудно разыскать. Я вступил под своды святилища, в окружение светильников и зыбких теней древних божеств, то, что я успел возненавидеть. Воспоминания о днях, проведенных в храме Амона, нахлынули вновь, но я справился с волнением, продвигаясь дальше, к самому алтарю. Меня отвели к Птаху, который ожидал в одной из боковых галерей. Поначалу он тоже меня не узнал, но потом выразил огромное удивление, увидев меня живым. В подтверждении собственных слов, чтобы еще больше убедить жреца, я обнажил свое левое плечо с рисунками. Пока я путешествовал по пустыне, они воспалились, я смазывал их целебным бальзамом, а сейчас — краска стала намного ярче. Птах замахал руками, шепча благодарственные молитвы, осторожно коснулся моего плеча, будто читал священный текст. Потом отдал меня в заботливые руки слуг, которые накормили и повели в купальню, где мое тело очистилось от пыли дорог, было омыто душистой водой и натерто бальзамами. Они обрили мою бороду, частично обрезали и расчесали волосы, умастив какими-то маслами.
Утром Птах рассказал мне, что царь Александр вместе с войском покинул Египет, оставив гарнизоны в Пелузии и Мемфисе и наместников-эллинов Певкита и Валакра. Птолемей тоже был вынужден следовать за царем обратно в Финикию. Следующая новость заставила меня поторопиться с возвращением в стан войска — к царю Александру прибыло огромное подкрепление из Эллады, поэтому готовиться поход вглубь Персидского царства. Зная поспешность, с которой царь Александр принимал решения и стремительность продвижения войска под его командованием, я испугался не успеть вовремя. Днем того же дня Птах привел меня во дворец к Валакру, заручившись поддержкой которого, я распрощался со жрецами, и в сопровождении маленького отряда отправился вдоль морского побережья. Птолемея я нашел в Тире, где царь Александр устроил роскошные пиры и празднества перед началом нового похода.
***
Он хотел знать все, но я не мог раскрыть свою тайну. Конечно, Птолемей сохранил мои вещи и все драгоценности, коими одарил нас царь и не только он. Поначалу мой хозяин думал, что я просто задержался в Сиве, не найдя проводника, но вернулся Птах с дурными вестями, что я, вдохнув ядовитого дыма курильниц в храме, нахожусь при смерти без какой-либо надежды на выздоровление. Однако оракул из святилища Птаха, к которому обратился в Мемфисе Птолемей, изрек пространное пророчество, что Эней умер, но Птолемей вновь обретет верного друга.
