Я вышел из возраста эфебства [1], что заставляло переосмысливать мою жизнь и собственные желания, плен и угроза смерти закалили мой характер, страшнее уже ничего не может быть. Да, Калас многое мне дал, благодаря чему я возвысился, став доверенным лицом Птолемея, близкого друга царя, выхаживал меня после Исса, но предательская память цеплялась и за самые трагические и ранящие душу детали прошлого. Нежность Каласа могла смениться неудержимой страстью, в такие моменты его не останавливало мое — «Нет. Не хочу!». Запах конского пота постоянно возвращает меня к воспоминаниям о Гордии, как я лежал, уткнувшись лицом, в груду чепраков, сваленных в конюшне, мне не хватало воздуха, я почти задыхался, но Калас, заламывая мне руку, утолял свою страсть, называя многими хулительными именами. После такого, он долго извинялся, клялся, что такого больше не случится, но его мольбы все больше отдаляли меня. Я не мог простить насилия со стороны человека, заклинавшего меня в своей безграничной любви. И если бы это случилось только раз!

Вернувшийся из Дамаска Калас, смог разыскать меня и заключить в объятия после длительной разлуки. А не виделись мы с ним, так, чтобы остаться наедине, по-настоящему вспомнить друг друга, слишком давно. Около года прошло с тех пор, как мы расстались, пока он не спас меня после сражения при Иссе, не выходил, чтобы опять воля богов развела нас еще на месяц. А теперь, мы стояли друг против друга, не зная с чего начать, замечали следы времени и тягот пути на лицах, гадали о том, что творилось в наших душах, как тогда, в Гордии. Я смотрел на Каласа и не узнавал, ловил признаки отчуждения в собственных мыслях, будто стоял передо мной не тот возлюбленный, с кем делил я когда-то ложе, а незнакомый воин, взрослый и сильный, но не родной и близкий. Калас протянул руку и легко коснулся моего плеча. Я вздрогнул. В этот миг, он прочитал все тайные письмена, начертанные в моей душе. Сердечная боль и обида согнули его, будто ударили в грудь отравленной стрелой. Плечи его поникли, колени подогнулись, руки закрыли глаза полные слез и черной тоски, будто не Калас-фессалиец стоял сейчас передо мной, а сломленный жестокой судьбой старик. Я поспешил обнять его, как делал это прежде, но несмело, не крепко, отстраненно, почувствовав вину за то, что душа моя молчит и не идет навстречу собственной судьбе. Но я принял решение — не подчинюсь больше воле Каласа, я больше не его «нежный мальчик», как он ко мне постоянно обращается. И готов был следовать своему пути до конца.

— Был ли ты искренен, Эней, когда звал меня? Был ли ты правдив, к каждой строке письма, что посылал мне? Я храню их всегда при себе, — он приложил руку к груди, — ты околдовал меня любовью, ты сплел сети, из которых мне не вырваться, ты ранишь всякий раз, когда я представляю тебя в своих объятиях. Чем я заслужил подобной холодности, такого обмана моих чувств? Я рвался к тебе все это время, лишь бы тебя увидеть, посылал на неминуемую гибель невиновных людей [2], чтобы быть с тобой, — он замолчал, освободился от объятий моих рук, присел на дифрос [3]. — Ты не хочешь больше делить со мной ложе?

Я не знал, какой дать ответ. Калас молчал, смотрел на меня, исполненным болью взглядом. Я присел на корточки перед ним, схватил поникшую руку, прижал ее к себе:

— Калас, — он вздрогнул при звуках моего голоса, — нет, я не забыл тебя, поверь, но прошло слишком много времени, я уже не тот юноша, которого ты спас в Фивах, не тот, кто начал поход с царем для завоевания Персии. Я изменился…

— Что изменилось? Чувства?

— Не только. Я сам. Я познал, кто я есть и кем хочу быть, собственные силы и слабости. Я хочу быть равным тебе. Я люблю тебя, но хочу познать силу любви, ту, которая рождается из единения, а не из подчинения. Быть страстным, когда мне того хочется, дарить наслаждение тогда, когда сам того пожелаю.

— Но ты не хочешь…

— Хочу, хочу любить тебя, Калас, страдать от чувств, томиться ожиданием близости, но так, чтобы и во мне горело это пламя, нет — полыхало, пожирало меня изнутри. Понимаешь? — я почти кричал на него, стремясь донести свою простую истину.

— Эней, но я думал, что нам с тобой хорошо… — ошеломленно начал Калас.

— Нам и было хорошо любить друг друга тогда, в прошлом, но уже не сейчас!

— Я не понимаю тогда, что изменилось?

Я дал Каласу затрещину, изо всех сил, так, что он свалился со стула и отлетел к стене:

— Вот, что!

— Хочешь драки? — Калас криво усмехнулся, проводя ладонью по больной щеке. Он мгновенно поднялся и следующим отлетел уже я. Мы сцепились и катались по полу, не желая уступать друг другу в силе, выкручивая друг другу руки и наставляя синяки. Калас рычал, как загнанный лев, я же, напротив, кипел молчаливой яростью. Наконец мы оба утомились в нашем желании побороть друг друга. Нас заставил расцепиться Филократ, привлеченный страшным шумом. Он обхватил Каласа сзади за плечи, пока тот не успокоился в его руках, еле переводя дыхание, вытирая кровь, смешанную с пенной слюной, капавшую с разбитых губ. Так мы расстались. Было ли мне тяжело? Нисколько. Казалось, что я скинул с плеч тяжелую ношу, которую давно уже не хотел нести, но все никак не решался оставить. Зачем мне его богатства, его покровительство, за которые приходится платить собственной свободой?

Земли Финикии почти на год задержали наше победное шествие в Египет. Все полагали, что после победы над войском царя Дария при Иссе, многие племена, нет, целые народы будут восторженно принимать нас, победителей и их освободителей от гнета персидских сатрапов, но не здесь. Персидское царство было настолько раздробленным и, в то же время, единым в своей преданности царю царей, что, если некоторые страдали от непомерных налогов и презрительного отношения к своим священным обычаям, то другие — предпочитали договариваться, выторговывая себе часть свобод. Так произошло и с Финикией, разобщенной на несколько сильных городов-полисов, охваченных ненавистью и завистью друг к другу. Жители Сидона, Арада и Библа предпочли заключить договор с царем Александром, но не тирийцы…

Может быть, настроения в самом городе были неоднозначны, и то одна, то другая партия брали вверх. Сначала город решил принять эллинов, потом заявил, что не делает никакой разницы между нами и персами, а потом и вовсе — закрыл ворота, приготовившись к длительной осаде. Для нашего царя, взятие Тира стало наиважнейшим шагом, без которого он не смог бы удержать власть над другими народами и над настроениями в Элладе — Спарта пыталась восстать, да и в Афинах, ораторы сбивали с толку простых людей. Я тоже не ожидал, что Тир станет «вторыми Фивами», и я сам стану свидетелем того, что произошло в моем родном городе, пока прятался в погребе. Семь месяцев эллины под командованием царя пытались штурмовать город — с помощью постройки плотин, стенобитных орудий и прочих машин, кораблей, заново созданного флота, привлекая войска союзников. Время шло, унося все больше жизней воинов, царь был недоволен, хотя совершил ряд походов, подчиняя окружающие племена, Барсина, под влиянием Птолемея, пыталась скрасить долгие и бесцельные дни Александра, но победа так и не была достигнута. Мой хозяин становился все беспокойнее, он уже мнил себя в Египте, старался больше узнать об этой стране, которая его чем-то сильно привлекла. Он призывал к себе любого, кто мог что-либо рассказать об обычаях, религии, культуре, заставлял и меня разучивать незнакомый и сложный язык, который звучал по-разному в устах людей, населявших одну область. Остальную часть времени Птолемей забывался в объятиях женщин, и я, вкусивший сладкого плода, присоединялся к нему. Между нами не могло быть любовных отношений, Птолемей держал слово, подкрепленное когда-то красноречивым жестом еще в Пелле. Но всякий раз, когда мое сознание просыпалось после ночи, приправленной ласками и вином, я вспоминал слова Каласа, о том, что нет радости и спокойствия для души, если нет единения, что можно получить все чувственные удовольствия, пресытившись ими, но сердце внутри тебя будет требовать того, что будет родным и близким — любви. Порой я испытывал чувство глубочайшего раскаяния, что оттолкнул Каласа от себя, может быть, не стоило все так резко менять, попытаться договориться? Ведь, если вспоминаешь и ощущаешь моменты близости, когда Гипнос посылает тебе его образ во снах, а когда приносишь жертвы Зевсу, внутри себя произносишь другое имя — не признаки ли это любви возвышенной, о которой толкуют философы и учителя, даже почитаемый царем, Аристотель? Я ничего не знал о Каласе, оставшемся в Киликии, не писал ему, не получал известий от него. Мне перестали сниться сны о необычном воине и женщине, о странных землях и странах, каждый раз, закутываясь плотнее в плащ, я проваливался в черную бездну, тяжелую и рваную. Редко живые лица являлись мне, чтобы нарушить душевный покой, утомляя днем — непонятным и беспричинным волнением.