В прекрасном перистиле, где мозаичный пол был устлан циновками, покрыт расшитыми подушками, на которых полулежали женщины разных возрастов, я остановился в смущении перед красотой, прикрытой струящимися цветными тканями. Множество взглядов, совсем черных, карих и голубых глаз, осматривали меня, волновали своим любопытством, притягивали соблазном, недоверчиво скользили по одежде, прикасались и водили невидимыми волнами по обнаженным частям тела. Я зарделся, не в силах вымолвить ни слова, шевельнуть пальцем, сделать, хотя бы, приветственный жест рукой. Некоторые из женщин поднялись со своих мест, чтобы подойти ближе. Меня вернул в сознание воин Эвмена, пришедший со мной, дружественно похлопав по плечу:

— Представил, что это все твое? — он подмигнул, проходя дальше, в глубь перистиля. — Как им сказать, чтобы они собрались все тут?

Воины принялись шарить по комнатам, вытаскивая новых и новых, подчас обнаженных, женщин, скорее всего — рабынь и служанок, внутрь двора. Они особо не церемонились, гладя их полные груди, срывая, звенящие от драгоценностей пояса.

— Пусть, каждая назовет имя мужа, свое имя и род! — обратился я к женщинам. Рядом со мной встал писец с дощечкой и принялся выводить все, что я ему переводил. Наконец, я узнал темные глаза Мидаса в облике одной из женщин, стоящих передо мной.

— Барсина, вдова Мемнона, — ответил я за нее, она лишь кивнула в ответ. — После того как мы перепишем ваши имена, соберешь драгоценности и одежду. Поедешь со мной.

Мы продолжили нашу миссию. Стражники отделили знатных женщин от рабынь, первые, нетронутые, должны будут влиться в царский обоз, а остальные — разделить постель с победителями.

Я взял Барсину за руку, другой — она прижимала к себе достаточно увесистый сверток со своими нарядами.

— Не бойся, царь подарит тебе новые! — постарался я ее утешить, завидев, что глаза ее полны слез, готовых вот-вот обрушиться потоком на циновки пола.

— Моя дочь… — еле слышно прошептала она.

— Пока останется здесь, но будет сопровождать тебя. Не бойся, с ней будут обходиться, как подобает, как с царевной.

Я закрыл лицо Барсины покрывалом, укутал в плотный плащ, чтобы никто не мог увидеть ее красоту. «Жемчужина царя», — повторял я про себя каждый раз, когда мой взгляд падал на закрытую повозку, в которой я вез эту женщину обратно в стан нашего войска. «Никто не должен знать», — помнил я слова Птолемея. «Только мы сделаем этот подарок Александру». Я был один с несколькими воинами. Калас где-то потерялся, в паутине узких улочек города, я так и не смог его найти, а поручение Птолемея торопило время, отпущенное на осуществление этого замысла. С тоской в сердце и страхом, что мы можем расстаться вновь, я выехал из Дамаска. Навстречу мне ехали пустые возы, которые тоже вернутся, но полные сокровищ, с ними вместе подходили отряды воинов в тайной надежде чем-то поживиться. Все справляли общую победу, ощущение полноты торжества витало в воздухе, смешиваясь с желтой пылью дорог. Только мои сумки были почти пусты, но я не чувствовал сожаления. После того, что я испытал, меня охватывало чувство безразличия к тому, что происходит, в нем не было ни жалости, ни радости. Мне хотелось скрыться, исчезнуть, может быть просто — ощутить себя в объятия Каласа, но вне существующего, чуждого мне, мира. В чертогах богов? В Элизиуме? Быть может, но открыт ли нам туда путь? Если нет, то я не хочу блуждать в темноте Аида, встречая тех, кто мне ненавистен здесь.

Я передал Барсину Птолемею, заметив, с какой злобой и подозрением, смотрит на меня Кратер. Арридей, посланный им, пользуясь нашим более близким знакомством, не преминул прозмеиться в мою палатку, чтобы узнать, что за женщину я привез Птолемею. Я ответил нечто невразумительное «Красивая наложница, захватил в Дамаске», запустил в него сандалией. Не попал. Мне очень хотелось просто растянуться на ложе и замереть, потому что все тело отзывалось нестерпимой болью, я слишком много времени провел в дороге, на коне, не оправившись от предыдущих ран. Прекрасен же я был перед этими женщинами: весь в синяках! Мне снился сказочный дворец, полный красивых комнат и обнаженных нимф, что завораживали меня своими танцами и песнями, сладкоголосыми лютнями и дудками, игрой золотых монет на широких поясах, шелестом прозрачных покрывал, запахами драгоценных масел, блестящих бусинками на смуглой коже, гладкой, матовой, подсвеченной изнутри.

***

[1] гоплит — тяжеловооруженный пехотинец; в панцире, шлеме и набедренниках, с овальным щитом, копьем и мечом.

[2] фибулы — разнообразные по форме застежки для скрепления одежды и украшения.

========== Иония, глава 7. Я уже не тот, кого ты спас ==========

Перстни тихо позвякивали, а камни искрились у меня перед глазами: красные, зеленые, почти прозрачные. Колец было столько, что я мог бы унизать свои пальцы, и не по одному, а по несколько, на каждом. Массивные золотые украшения переломили бы мне шею. Тонкие браслеты, покрыли бы мои руки до плеч, а фибулами, усыпанными мелкими драгоценными кристаллами, можно было скрепить не одну дюжину плащей. Это была моя доля и за Исс, и за Барсину, и за службу царю. Птолемей, рядом со мной, как ребенок, кутался в драгоценные шелка, испрашивая меня, что ценнее, пересыпал золотые монеты, словно песок, из одной ладони в другую, подносил шкатулки к лучам солнца и застывал в восхищении. Он толкал меня в бок, заставляя делить эту радость или хотя бы выражением лица показывать, как я счастлив щедрости царя. Птолемей всегда смотрел далеко вперед, хотя иноземные корабли еще беспрепятственно бороздили наше море, а на некоторых островах правили персы, хотя царь Дарий был еще жив и удачно скрылся от погони, он не переставал верить в покровительство богов. Да, теперь наш путь становился легок, а ученые мужи уже изучали карты далекого Египта, но перед нами лежала Финикия, еще враждебная, с разнородными племенами, непокоренная.

Каласа не было уже пять дней, пока я не узнал, что воины Пармениона еще охраняют сокровищницу Дария, а царь Александр, едва оправившись от раны, уже отдал приказ войску двигаться дальше. Мы надолго задержались в Марафе, подчиняя соседние прибрежные города. Письма Олимпиады были скупы и уже менее эмоциональны, наполнены сухой горечью, рассказами о придворных интригах и жалобами. Я мало, что смыслил, кто те люди, которых она упоминала, Птолемей же презрительно кривил губы, возможно, жалел ее, в тайне души, но отвечал на них сдержанно. Обстоятельства изменились, и пусть царь Александр еще с трепетом относился к имени своей матери, но многие другие дела занимали его в тот момент.

Из Дамаска к царю прислали захваченных эллинских послов, когда-то прибывших к Дарию, но потом скитавшихся вместе с его огромным обозом. Александр принял послов в своем шатре. К Эфиклу, спартанцу, сразу приставил стражу, потому как его царь Агис в то время начал военные действия против Македонии. Афинянина Ификрата приказал держать в почете, но при себе. Этот человек уже тогда был болен, а спустя некоторое время скончался. Царь сразу же отпустил на родину Фессалиска и Дионисидора, фиванцев, показав тем делом, что очень стыдится своего прошлого поступка. Меня этот жест доброй воли и расположения не обманул — я слишком хорошо запомнил цифру, найденную в бумагах Птолемея — сколько талантов царь получил от продажи моих сородичей в рабство. С Фессалиском я встретился тайно, накануне его отбытия в Элладу, он хорошо знал моего отца, бывал в нашем доме. Я попросил разыскать моих братьев, отправить им весточку, что я жив и прошу их не гневаться за то, что служу Македонцу.

Почти каждый вечер войско, устраиваясь на ночлег, пировало, а уж, если удавалось дойти до какого-нибудь города, то его улицы превращались в нескончаемую реку праздных людей — воинов, местных жителей, торговцев, что всегда следовали за обозом, в поисках наживы. Прекраснейшие обнаженные женщины танцевали завлекающие танцы, позвякивая огромными серьгами и множеством браслетов на руках, музыканты подыгрывали им на инструментах, доселе невиданных мной, актеры развлекали толпу на перекрестках узких улиц, множество огней от светильников и факелов бросали причудливые тени, приглашая присоединиться к общему безумству. Именно тогда я почувствовал свою силу и принял решение, касающееся наших отношений с моим эрастом. Я сидел с кубком вина, в котором плясало пламя костров, слова перекатывались, словно виноградины на моем языке, я прочувствовал вкус каждого из них. Перед нами танцевала пленная персиянка, тонкая и гибкая, словно тростинка на ветру. Длинные черные и рыжие подкрашенные пряди волос, с вплетенными в них монетами разлетались и сплетались в продолжение каждого ее движения, темные глаза горели волнением жриц самых потаенных мистерий, оливковое тело изгибалось и рассыпалось волнами, подобно течению быстрой и горячей реки. Я, как завороженный, следил за танцем, плоть моя восставала и желала овладеть этой женщиной прямо здесь, на этих пыльных узорчатых коврах, пусть даже на глазах у всего войска.