Темные облака стрел вздымались ввысь и опускались в самой гуще рукопашной схватки, потом в левом крыле войска царя Дария произошло замешательство, и я увидел, что поверженные персы бегут. Я кричал, радостно, принося хвалу Афине — защитнице! Но, торжество мое было недолгим — наемники Дария прорвали оборону центра македонцев и начали сметать все на своем пути, рассеивая фаланги. Я в растерянности обратил свой взор к морю, там дела обстояли не лучше — фессалийская конница сражалась отчаянно, но ряды всадников таяли на глазах. Яростные победные крики огласили поле битвы — лавинообразное бегство левого фланга персидского войска позволило македонцам обрушиться на силы наемников, но в это же время я увидел, что царь Дарий разворачивает свою колесницу, устремляясь прочь. Это оказалось нелёгким делом: посреди воинов, и он увлек их за собой, наверно, передавив многих несчастных. Персы дрогнули, и их поражение стало неминуемым. На меня бежали воины, еще сжимающие оружие, за ними — всадники, не разбирающие ничего на своем пути, их преследовали победившие македонцы. Лошадь, запряженная в повозку, вдруг захрипела, забилась в судорогах и пала, пронзенная стрелами. Я скатился на землю и пополз, стремясь спрятаться под днищем повозки, прижался к еще теплому боку погибшего животного. Меньше всего мне хотелось оказаться в этот момент пораженным стрелой или мечом бегущего воина.
Я говорю и вспоминаю об этой великой битве, как об одном мгновении, однако длилась она до самого вечера, пока македонцы не убили, оставшихся воинов. Потом, я увидел и ощутил на себе все то, чем пугал меня утром Филократ. Сумерки наполнились криками плененных персидских женщин и слуг, оставшихся в брошенном обозе, все пространство вокруг меня было завалено трупами воинов — и эллинов и варваров, убитых и покалеченных лошадей, которым тут же перерезали горло. Кровь, смешанная с горячим песком, издавала дурной запах, от которого мутился рассудок. Победители же, как стая хищных птиц кружила над этой землей, не щадя никого. Они без разбора срывали с убитых дорогую одежду, амулеты, золотые фибулы [2], обшаривали трупы в поисках монет, насиловали плененных, с особой жестокостью расправляясь с ранеными. Я затаился в своем убежище, молясь всем небожителям поименно, только бы меня не обнаружили.
Их опять было трое, опьяненных насилием воинов в обагренных кровью доспехах, они склонились над повозкой, в надежде найти что-либо ценное. Их руки шарили в темноте наугад, а наткнулись на мое теплое и живое тело. Меня вытащили наружу за ноги, я попытался заговорить с воинами, объяснить, кто я, но, казалось, они меня не слышали. Мои руки были связаны, пусть не больно, но крепко. Я пытался изворачиваться, драться ногами, но они повалили меня на землю, со знанием дела, будто не в первый раз насилуют сопротивляющуюся жертву. Они били меня ногами, их ногти впивались, сдирая кожу, причиняя еще более сильную боль, пока я не оставил попыток вырваться из их рук.
— Калас, Калас! — закричал я в надежде, что может быть, он услышит меня, он же где-то рядом, там, за рекой! До хрипоты я продолжал выкрикивать имя Каласа в отчаянии, в бесконечном разочаровании в людях, которых до этого называл своими соплеменниками. Они приносили только боль, наслаждаясь полной беспомощностью своей жертвы.
Внезапно будто сильнейший вихрь разметал моих мучителей в разные стороны. Калас и Филократ стояли с обнаженными мечами против троих зверей уже давно утративших свой человеческий облик. Те, смеясь, предложили разделить добычу и тоже попробовать ее на вкус. Я помню, как Калас оглянулся, примечая темноту ночи и нашу удаленность от огней и людей, продолжавших грабить обозы. Филократ кивнул и встал ближе. Никто не успел издать даже предсмертного хрипа — так быстро скользнули две темные тени навстречу моим обидчикам. Самостоятельно двигаться я не мог, как ни пытался собрать силы, чтобы показать собственную мужественность. Калас и Филократ попытались взвалить меня на коня, что вызвало еще большие страдания. Тогда они подхватили меня за руки и потащили в сторону моря, чтобы омыть водой. Река была отравлена и запружена мертвыми телами, но берега моря могли оставаться еще чистыми. Бесчисленное множество раз спотыкаясь о тела убитых воинов и лошадей, мы побрели в сторону от поля битвы. Лишь звезды освещали наш путь, но решимость Каласа и Филократа помогла не ошибиться в выборе кратчайшего пути, хотя и он показался мне нескончаемой пыткой.
Прохладная вода вернула меня к жизни, они удерживали меня в ней, пока я перестал ощущать собственное тело и изрядно замерз. Несмотря на то, что я оказался в заботливых руках, я не утрачивал ощущение реальности, стараясь всячески помочь моим товарищам привести меня обратно в македонский лагерь и позаботиться о ранах. Калас хлопотал надо мной как заботливая мать, причитая, что на мне не осталось ни одного живого места. Я старался убедить его в обратном, но он меня не слушал. Наверно мы оба сходили с ума, по крайней мере, Филократ нам несколько раз сказал, что боги лишили нас разума. Его чудесное появление рядом с Каласом объяснялось просто — часть наемников все же уцелела и сдалась в плен, как только перевес сражения стал в пользу македонцев. Филократа подвели к Каласу, занятому неутешительными подсчетами павших в бою фессалийцев, тогда он рассказал ему обо мне, и они сразу же бросились на поиски. Мои призывы привлекли их внимание, хотя им не сразу удалось меня обнаружить, да еще в таком плачевном состоянии.
Уже много дней лица, знакомые и незнакомые, наплывали в серебристом тумане, сожалели и переругивались гулкими голосами. Сильные руки трясли меня за плечи, но я не хотел покидать теплоту сладостной дремы.
— Привези мне ее! — коротко сказал Птолемей, грубо проникший в мое сознание, возвращая меня с небес на землю. «Птолемей вернулся, значит, Галикарнас, наконец-то, взят!» Я знал, о ком он говорит. Она — неведомая мне женщина, по имени Барсина, волею судеб принадлежавшая уже двум талантливым полководцам, к которой испытывал тайные, тревожащие сердце — третий, величайший! Я мысленно представил разлетающиеся черные брови, нежное лицо, в котором проглядывали черты Мидаса, тонкий стан, шатер струящихся по плечам волос, густых и тяжелых, тончайшей работы золотые браслеты, обвивающие руки и полупрозрачные ткани, едва скрывающие фигуру прелестной персиянки. Только бы успеть завладеть ею до того, как грубые руки македонских воинов коснуться этого сокровища.
Для захвата казны царя Дария в Дамаск был послан Парменион с частью конницы. Царь Александр не мог найти более надежного и честного человека, чтобы доверить целостность и сохранность богатств персидского владыки. Я ехал на коне, рядом с Каласом, который не хотел отпустить меня больше ни на мгновение. Такой способ передвижения отзывался болью в моем теле при каждом шаге коня, поскольку я еще не был здоров, но лишняя повозка могла замедлить наше стремительное продвижение. В моих дорожных сумах скрывалась грамота с печатями самого царя, наделяющая меня полномочиями главного посланника, такими, как и у Эвмена, секретаря царя. Он ехал вместе со своим помощником в самом конце, не слишком довольный той огромной работой, что предстояло проделать — описать имущество и не дать его разграбить до того, как им завладеет царь Александр. В Дамаск, накануне битвы, царь Дарий отправил основную часть своих богатств, привезенных царским обозом. Туда же персидские военачальники перевезли и свои сокровища, жен и наложниц, что скрашивали им тяготы пути в Исс.
Мне никогда не доводилось бывать в женской половине персидского дома, куда я, с несколькими стражниками, поспешил, оставив Эвмена посредине двора, заваленного золотыми сосудами, тканями и сундуками, полными драгоценностей. В этот двор складывалось все, что единовременно снималось с пленников или увозилось из богатых домов. Охрана женской половины приняла нас без оружия, коленопреклоненная или павшая ниц, как было принято в персидских землях. На миг мы почувствовали себя верховными божествами. Там я увидел и мужчин, лишенных своего мужского естества, их специально держали при гаремах для обслуживания жен. Я слышал, быть может, еще от Мидаса, что их судьбу решают еще в малолетстве. Вырастая, они набирают вес, но не лишаются телесной силы, хотя не могут овладеть женщиной, как обыкновенные мужчины.
