Мне слишком хотелось жить. А еще я представил, что могут сделать со мной эллины-наемники, у которых нет сострадания:
— Я боюсь, Мидас. Лучше с тобой! — я схватил его за одежду. — Я сделаю для тебя все, что пожелаешь только — не наемники!
Он обхватил руками мои плечи, в его темных глазах отсвечивали отблески скудного пламени:
— Чего ты хочешь еще? Все пленные македонцы казнены. Стоит тебе выйти за пределы этого дома, и ты тоже будешь убит.
— Оставь меня здесь!
— Эней, ты забыл, кто я? И кто мой отец? Я служу моему царю, у нас — сильное войско и мы победим. Царь Александр и его воины погибнут в сражении, а мы пойдем дальше, подчиняя себе все, что он уже успел завоевать. Если ты в это время окажешься среди своих соплеменников, то тебя не тронут.
— Но, Мидас, мои соплеменники могут оказаться намного хуже, чем смерть! Разве эти страдания стоят того, чтобы продолжать жить?
— А мне казалось, что ты не столь страшишься чужого проникновения в свое тело — это же часть вашей, эллинской, культуры, и путь наверх, ты прокладывал, занимаясь именно этим ремеслом.
Я закрыл глаза, я стыдился самого себя. В своих мечтах я был иным, мужественным и благородным героем, я вот, в жизни — трусливым и изворотливым. Но они все не понимают: их никогда не вырывали из спокойной жизни, не отнимали свободу, не подвергали постоянному страху потери всего, того малого, что удалось завоевать своими трудами и слезами. Я не отношу к ним Каласа — он другой, но все остальные — это те, с кем я пил вино из одного сосуда, кому оказывал почести.
Мидас вывез меня ночью из Тарса, весь день прятал в собственном шатре и лечил. Из разговоров, едва слышимых за стенами, я узнал, что близится решающее сражение, к нам движется войско царя Александра. Но у нас было время, чтобы поговорить.
— В Македонии многие люди считают моего отца предателем, — начал Мидас, — но что он сделал? Получил прощение у нового царя царей, смог уехать на родину? Мемнон — вот, кто был вашим врагом, а благодаря отцу, я научился любить Элладу, испытывать благодарность, хотя бы за то, что в трудные времена нашей семье дали убежище и достойную жизнь.
— Поэтому ты и жил в Пелле до начала войны? Но из-за настроений эллинов, ты слишком часто мог испытывать ненависть и призрение. Почему ты сразу не уехал в Персию?
Мой вопрос смутил Мидаса:
— Мне сложно ответить на твой вопрос.
— Почему? Твой отъезд многие считали свидетельством того, что ты был сикофантом [1].
— Я и остаюсь лазутчиком, но предателем… Ты должен понимать, кому ты служишь, не только на словах, но и сердцем. Ты предан царю Александру? Ты можешь ответить на мой вопрос искренне? Или ты просто пытаешься выжить? Я слышал, что многие фиванцы были проданы в рабство. Именно так ты попал к Каласу — в качестве военной добычи. И он пользовался тобой, чтобы утолить собственную страсть. Первый раз он взял тебя силой, да? Но ты сумел понравиться ему настолько, что он дал тебе свое имя, чтобы еще крепче привязать…
— Нет, нет! — отчаянно запротестовал я.
— В чем я неправ? Ты согласился по доброй воле? — он все переворачивал с ног на голову, хладнокровно, не обращаясь к чувствам.
— Мидас, я тоже так думал, в начале. Но оказалось, что Калас любит меня совершенно искренне!
— Хорошо. А ты?
Я почувствовал для себя угрозу в его невинном вопросе, я не хотел отвечать, поэтому задал встречный:
— А ты — какому царю служишь?
Мы лежали на мягких подушках друг напротив друга в ожидании важных для себя ответов. И никто из нас не решался на правдивое признание. Истины уже сложились у нас в головах, те ответы, что мы ожидали услышать, но правильно ли мы их угадали, читая их в наших глазах и душах?
— Хорошо, — после прервал затянувшееся молчание Мидас. — Я не знаю, что связывает нас, чтобы мы раскрыли наши тайны. Но я не отомкну уста.
— Тогда — это сделаю я, — мне казалось, что именно сейчас пришло то время, чтобы связать наши души навечно. — Ты тайно помогаешь царю Александру, скорее всего — твой отец тоже, я всегда чувствовал дружественную руку, еще с начала похода…
— Молчи, — Мидас прикрыл мне рот рукой и оглянулся в страхе, что кто-то посторонний может услышать наш разговор. Я закивал, и Мидас, с трудом успокоившись, опять опустился на подушки:
— Теперь мой ответ. Калас готов сделать для тебя все — знаешь ли ты, что он отказался от сатрапии? Все — ради тебя! Но ты можешь быть только благодарным.
— Не угадал, — я покачал головой, хотя знал, что лукавлю. — Я его люблю.
— Ты ошибаешься! Останемся тогда каждый при своем мнении.
Вечером слуги Мидаса связали мои руки, завернули в плащ, посадили на лошадь. Перс, правда, предлагал отказаться от пут, сказать, что тоже на службе у царя Дария, но я не захотел. У меня было время, чтобы все обдумать, переосмыслить собственную жизнь. Я преодолел страх и ощутил себя тем, кем хотел бы стать — мужчиной, героем, таким, которого вижу во снах. Меня просто ссадили с лошади посредине эллинского лагеря. Я оказался окруженным толпой воинов, и на меня сразу же обрушился поток вопросов, о том, кто я и что я делаю в лагере эллинов со связанными руками и следами побоев на лице и теле. Я не стал скрывать, что я — персидский пленник из войска Александра Македонского и здесь, потому что мне даровали жизнь. Конечно, мое появление было расценено, как развлечение для усталых воинов накануне решающего сражения. Они были эллинами, но объявленными вне закона. Да, иногда царь Александр дарует им свободу и берет на службу, как сделал в Галикарнасе, но и так же — пленяет в рабство, как после битвы при Гранике. Им, вдруг стало интересно, каков же может быть македонский солдат в бою. Они образовали круг, принесли факелы, чтобы было побольше света. Подбадривая друг друга криками, они предвкушали занятное зрелище — кто же выйдет против юного воина, каждый из них силен, и сражаться со мной не очень-то кому хотелось — особую доблесть не покажешь. Тогда решили, кто первым меня победит — повалит на землю, выбив из рук оружие, тот сможет и первым со мной поразвлечься. Часть эллинов, правда, была не согласна с подобными условиями и думали, что меня следует оставить в покое, но им возражали другие, считавшие, что я — их враг, с которым не стоит считаться.
Мне развязали руки, вручили щит и меч. Кто же будет моим противником? У меня не было страха, просто я сосредоточился, собрав все силы, вспомнил, чему меня учили Левсипп и Калас. Наёмник был одного со мной роста, носил бороду на персидский манер, шрамы белели на его предплечьях, но я заметил, что глаза его необычно блестят, видно, он перебрал вина, хотя еще твердо держался на ногах. Сначала мы кружили друг против друга, примериваясь к слабым местам. Наша схватка показалась мне короткой, противник распластался на земле, из его рассеченной щеки хлестала кровь. Он зажимал порез ладонью, страшно ругался на самого себя и на своих товарищей, которые предложили ему вообще ввязаться в бой. Я бросил щит на землю и подобрал его меч, готовясь встретить нового противника. За спиной я слышал выкрики: зачем ты бросил щит? Следующий воин был уже более опытным и сильным, он сразу же вступил в схватку, нанося быстрые и точные удары. Ему удалось заставить меня потерять равновесие, я упал, уворачиваясь от острия его меча. Но наш бой был остановлен повелительными окриками.
Рядом с нами, в круге, стоял воин, горделивой осанкой отличавшийся от других наемников. У него была светлая борода, яркие голубые глаза. Лоб его был пересечен несколькими морщинами, что указывало на то, что ему немало лет. Он положил сильную руку на мое плечо, словно вдавил в землю, но кровь во мне еще кипела, каждая частица тела еще испытывала на себе ярость схватки. Я попытался сбросить его руку с моего плеча, но незнакомец до боли сжал свою ладонь и заставил меня следовать за ним.
Мы вошли в богато убранную палатку. На земле лежал ковер с замысловатым чужеземным узором, подушки, подстать тем, что я видел у Мидаса. На низком столике, украшенном резной чеканкой, стояли медные сосуды с вином и благовониями, кубки с недопитым вином. Развешанные по углам светильники, давали много света и почти не коптили. Видно, хозяин в спешке прервал свой отдых, чтобы вмешаться в происходящие события — меч, короткий нож и доспех были сброшены на пол, на ножны и драгоценный ковер даже пролилось немного вина из опрокинутого кубка. Незнакомец жестом приказал мне присесть, сам же в волнении схватил кубок, выплеснул из него все содержимое за порог. Затем он наполнил его из большого глиняного кувшина водой и протянул мне. Пока я утолял жажду, захлебываясь и проливая часть на себя, он сел напротив, в нетерпении, когда я, наконец, буду в состоянии с ним заговорить. Я протянул ему кубок обратно и выдавил из себя тихое «спасибо». Этот жест послужил началом нашего удивительного разговора.
