Вечером накануне начала похода я привел Каласа на свое любимое место на ступенях храма Диониса. Небо было синим, расчерченным яркими, освещенными желтым закатным солнцем, облаками. Мы молчали, слова уже ничего не значили, лишь чувство близости, что мы всегда будем хранить в наших сердцах, вглядываясь в небесную высь. Селена в ту ночь была удивительно огромной и белой, даже слегка зеленоватой, когда легкое облако пыталось заслонить ее лик. Такой удивительно знакомой, будто сотканной из обрывков моих снов.
В мои обязанности входило вовремя подать чашу царю, чтобы наполнить ее кровью быка, и умилостивить Посейдона посредине Геллеспонтского пролива, пока Парменион переправлял через него войска. Острое копье тоже очень плавно вошло в землю [2], чем вызвало воодушевление среди гетайров царя, Александр радовался, как ребенок, подбадриваемый возгласами своих приближенных. Принесение жертв Афине, Гераклу и Зевсу в Ротее, Протесилаю [3], Аяксу и Ахиллу в Илионе, посещение храма Афины Илионской, где Александру торжественно был вручен начищенный до блеска щит, хранившийся еще со времен Троянской войны. Все время я незримо присутствовал рядом, тщательно следя, чтобы все шло по заранее условленному распорядку. Но я не разделял всеобщих чувств, своими мыслями я был далеко — рядом с Каласом, следившим за переправой конницы, тоска по нему ежеминутно охватывала меня, заставляла сжиматься сердце. Я с трудом сохранял безмятежную улыбку на лице, чтобы ни у кого не возникало ненужных вопросов. После окончания всех церемоний я почувствовал сильную усталость, но и радость обратного пути в Абидос, где я непременно встречу Каласа переполняла меня.
Первые дни торжественного шествия войска царя Александра по персидской земле не были омрачены никакими трудностями, что во многом было благодаря тому, что на этих землях жили эллины. Однако стоило нам миновать Лампсак и подойти к реке Граник, как открылась равнина на противоположном восточном берегу, заполненная персидскими воинами. К средине дня среди командиров распространился слух, что правители Фригии — Арист, Арсамен и Спиридат, а с ними и Мемнон, собрались, чтобы противостоять македонскому войску.
Я никогда не видел Мемнона, только по рассказам Каласа, я могу судить о том, как выглядел этот уроженец острова Родос. Мне кажется, что я знал о нем все, внутренне восхищался его талантами полководца. Продвижение Мемнона Родосского на персидской службе развивалось странным образом: цари варваров оценили военные успехи Ментора, его брата, при защите Троады и подарили большой земельный надел. Спустя некоторое время, Ментор стал военачальником западной персидской армии, а сатрап Геллеспонтской Фригии — Артабаз, даже взял в жены сестру Родосцев. Мемнон сопровождал своего брата во многих военных походах. Когда Артабаз стал участником восстания против персидского царя царей Артаксеркса [4], то братья поддержали его. Однако восстание было подавлено, и Артабаз со всей своей семьей, Ментором и Мемноном были вынуждены бежать в Пеллу, где их приютил царь Филипп, и довольно длительное время они жили при македонском дворе, а маленький царь Александр рос на их глазах. Потом, Ментор получил прощение персидского царя и участвовал в повторном завоевании Египта. Когда Артаксеркс спросил, как он может его отблагодарить, то Ментор попросил о возвращении своего брата Мемнона, Артабаза и юной жены Барсины, дочери Артабаза, на родину. От прощенных подданных персидский царь получил ценнейшую информацию о планах царя Филиппа по завоеванию Персии. Для македонцев родосцы навсегда остались предателями.
Ментор умер [5] достаточно рано, и Мемнон наследовал его земли в Троаде, женился на вдове брата и хотел возглавить персидскую армию, а по сему, ни Артаксеркс, ни следующий царь [6], ни Дарий не обделили своим доверием бывшего участника восстания против царской власти. Калас описал его как коренастого человека средних лет с длинной курчавой бородой на персидский манер, более темной, чем основной цвет его волос. Когда царь Филипп высадил свои войска под началом Пармениона и Аттала на ионийский берег, то им пришлось отчаянно сражаться с сатрапами Великой Фригии, но именно Мемнон стоял во главе персидского войска и успешно оттеснил эллинов к побережью, тем самым, сведя военную компанию на нет [7].
«Мы взяли приступом город Гринум, — вспоминал Калас, — продали всех жителей в работорговцам, но, когда мы осаждали город Питан, внезапно появился Мемнон со своим войском, заставил нас снять осаду и отступить. Позже, когда я с частью войск вступил в неравное сражение с его превосходящими силами в Троаде, то был ранен, и нас оттеснили к мысу Ретей, где мы смогли укрыться в горах».
Персидские позиции на другом берегу реки казались очень укрепленными, в таких условиях невозможно было принять бой. Мудрый Парменион, опасающийся, что первую решающую битву можно проиграть, пытался внушить царю, что необходим иной путь, другое тактическое решение. Под прикрытием ночной темноты, не загасив огни в лагере, мы двинулись в путь в поисках брода для переправы через реку. У нас с Каласом не было времени на долгое прощание. Он остановил коня, протянул руку, наши пальцы сплелись в последнем пожатии, он наклонился и прижался губами к моей руке, лошадь фыркнула и начала движение вперед. Так мы расстались.
Я вглядывался в темноту, мимо меня проходили лошади, люди, сердце мое сжималось и от чувства вины — возможно, мне никогда не удастся понять, на сколько глубоки и трогательны чувства Каласа ко мне. Но не того Каласа, которым он хочет казаться — суровым, безжалостным и строгим лидером фессалийской конницы, а того, живого, которым он становится только тогда, когда мы остаемся наедине.
Наша стремительная переправа, построение и атака достойна описания сказителей. Царь Александр был дважды легко ранен, но все равно продолжал командовать войском. Фессалийская конница стояла с самого края правого фланга, которым руководил Парменион, я же — находился на левом фланге, в рядах воинов под началом Никанора. Птолемей приказал мне находиться позади. «Я не хочу потерять такого талантливого помощника, — сказал он, надевая шлем, — а сам я погибать сегодня не собираюсь, боги всегда были ко мне благосклонны». Жар сражения опалил и меня, наградив несколькими шрамами. Я не считал, сколько раз мой меч достал чью-то плоть, я не помню самой битвы. Будто сознание мое отлетело в тот миг, когда я увидел рядом с собой чужого война в варварских одеждах с обнаженным мечом и яростью в глазах. Окружающий мир стал осознаваться намного позже, когда сражение переместилось дальше, и конница начала преследовать разбитые части персидского войска. Вокруг еще клубилась пыль, она была везде, и на мне, смешанная с кровью. Вокруг меня македонские воины кричали от радости, обнимались, делясь впечатлениями. Я бродил среди них, не понимая, что происходит, не разделяя всеобщей радости. Калас, где он?
Всадники вернулись, собирая раненых, коней и оружие. Сильные руки, такие родные, обняли меня сзади, и Калас крепко сжал меня в объятиях. Мы живы, а теперь соединились, как одно целое. Он целовал меня в шею, шептал ласковые слова, как сильно он меня любит. В ту ночь войско пировало и оплакивало погибших. Я нашел Каласа сидящим возле одного из многочисленных костров. Он пил вино, в молчании взирая на трепещущее пламя. Он обнял меня и прижался, как будто ему не хватало тепла. Что-то в нем изменилось, я не мог понять, откуда в нем берется столько нежности и заботы, направленной именно на меня. Он совсем взрослый, старше меня, но порой в нем раскрывался ребенок, заставляющий меня почувствовать самого себя стариком. Над нами висели незнакомые звезды, а круглая яркая луна заливала холмы серебристым светом.
— Ты помнишь, как мы ехали в Фессалию? — спросил вдруг Калас. — Геката зажгла такой же свет. Ты был такой испуганный и юный.
— А ты уже тогда знал, что мы будем вместе.
— Да, — Калас поцеловал меня в висок, — и я очень боялся, что ты не поймешь меня, оттолкнешь. Подчинишься, но возненавидишь.
