Я не знаю, сколько времени еще провел на полу, впадая в беспамятство и возвращаясь вновь, мне казалось, что я уже попал в Аид, и моя душа бродит по нему в полутьме в поисках света. Мне было холодно, с трудом я поднялся, завернулся в гиматий, и сквозь непроглядную ночь отправился в обратный путь в Пеллу. Даже омовения водой не помогли мне прийти в себя, щека опухла от удара Каласа, правая рука сильно болела, след грубого проникновения выжигал меня изнутри. На следующее утро в палестре я двигался сквозь сон, вызывая насмешки товарищей, а Левсипп, устав учить меня палкой, прогнал прочь домой. Я не смог дойти — сон сморил меня на улице, и я провел немало времени в полузабытьи, скрываясь от внезапно хлынувшего дождя, под портиком храма. Даже небо было затянуто серыми тучами, через которые не пробивалось солнце — все вокруг становилось мрачным и враждебным. Временная передышка вернула мне способность мыслить. Я нуждался в ком–то, кто способен был выслушать мои беды и обогреть, и я направился бродить по улицам в надежде на милость богов.

***

Калас

Он разломил зрелый плод, кроваво-красная мякоть стекала по пальцам, я же был растоптан, раздавлен тяжестью произнесенных откровений. В ушах, грохочущим эхом, повторялись лениво брошенные фразы:

— Эней? Да, мне Арридей, его товарищ по палестре говорил о нем. Говорит — вкусный, сладкий, горячий, а когда занимается любовью — стонет так возбуждающе. Только дотронься до него — и он всецело — твой.

— И, каков … — рот мой пересох, мысли никак не облачались в нужные слова, — мой сын? И часто?

Кратер положил свою ладонь поверх моей руки. Мне захотелось отдернуть ее, но темно-карие глаза моего собеседника излучали доверие, понимание, сочувствие. Уродливая змея, да откроется тебе бездна Аида, жалкий наемник, у которого и есть за душой только знатная кровь и неуемная жажда власти! Нет, Эней, нет — мой светлоглазый возлюбленный, я не могу допустить и мысли, что кто-то еще касался пальцами твоего тела, входил в него, заставляя трепетать от восторга. Я не захотел дальше слушать Кратера, который порывался рассказать мне то, что сообщил его нынешний друг. Знал, что своих любовников Кратер подбирает из знатной молодежи, в палестре или на пирах, превращая их в своих тайных союзников.

— Я еще не виделся с ним, — продолжил Кратер, — ты не будешь против?

Я — против? Я еле сдерживался, чтобы не растерзать этого выскочку на месте! Он лжет, он хочет тебя. Эней, но ты недоступен, ты только — мой! Мне хотелось выбежать из шатра, вскочить на лошадь и примчаться в Пеллу, обнять моего любимого и развеять все злословия, как дурной, горячечный сон. Но я — Калас, родовитый фессалиец, занимающий высокое положение, не мог проявить такую слабость, поддавшись лжи недругов. В последующие ночи мой сон был беспокоен, черен, словно в меня влился яд, вызывающий страдания и сердца, и плоти. Потом я приехал в Пеллу, ведомый страхом и подозрением, но Эней — был прежним, ласковым, наивным, любящим, переживающим из-за наших длительных разлук. Я забыл слова Кратера, я все забыл.

Боль, сильнейшая боль, и ничего кроме нее, как будто моя душа вырвалась из тела и, страдая, словно раненая птица, стремилась спрятаться в самом темном убежище, только бы не вспоминать, не чувствовать, не слышать. Я понял по его взгляду, затравленному, как у вора, застигнутого с добычей, что Кратер говорил правду. Остальное — словно сумасшествие, беспамятство, гнев, боль. Предательство — самая мерзкая в нашей жизни вещь, я могу принять его от любого другого чуждого мне человека, но не от любимого. О, Боги, зачем вы позволили так растоптать мои чувства, мою любовь! Пусть странную, не поддающуюся объяснению, но рожденную по вашей же воле! Может быть — это наваждение, кошмар, я обманулся? Проклятые сны… Уж третий день, как я умер. Я люблю тебя, ничтожный червяк! Все еще люблю…

***

Серые низкие тучи скрывали небо, шел мелкий холодный дождь, капли стекали по моему лицу. Дом Мидаса, казался холодным и чужим. Я нерешительно постучал в запертую, набухшую от влаги дверь, мне долго никто не открывал. Наконец, появился незнакомый мне слуга-эллин. Он сказал, что Мидас, уже дней десять назад, уехал к себе на родину, в Персию. Потом добавил, что — «туда ему, псу ничтожному и дорога», «предатель, мы им еще и покажем». Я поежился от холода, стоя на пронизывающем ветру, и еще плотней закутался в гиматий. Может, это и к лучшему, подумал я, одним моим тайным грехом будет меньше. Я не жалел об его отъезде, я уже не испытывал никаких чувств.

— А если ты ему денег задолжал, — продолжил слуга, — так радуйся! Сходи к диктерии, а лучше вообще — пропей! — он весело подмигнул. Но у меня не было денег даже на то, чтобы купить вина. Последние два месяца, я жил как будто не своей жизнью, мне хотелось новых впечатлений и удовольствий. Я вспомнил, что еще не так давно, начав в Пелле новую жизнь, строил совсем иные планы. И Калас, которого я уважал и любил, занимал все мои мысли, а что теперь, к чему я пришел? Я чувствовал себя опустошенным, будто душа моя уже давно отделилась от тела, возненавидев за удовольствия плоти, а я все продолжал вести прежнюю жизнь.

Я пошел дальше бродить по улицам. Калас, совершив насилие, поступил не лучше Кассандра, может, я и заслужил, чтобы со мной обращались так, да и прав ли я был, глупо требуя от Каласа верности? Ха, верности! По крайней мере, он не встречался с другим любовником, как это делал я, а жил с законной женой. Кто тянул меня за язык? Я вспомнил отрывки «Илиады» об Ахиллесе и Патрокле, как Калас рассказывал о Геракле и Иолае, то были образцы истинной дружбы и благородных чувств. Я и Калас. Я ненавидел его, ненавидел себя, между нами росло и создавалось нечто — но мы разрушили его и убили наши чувства.

Посланник Олимпиады с Телемахом нашли меня, мятущегося в горячечном бреду. Уж третий день, как я впал в забытье и не ощущал, как ночь сменяет день. Они послали за лекарем, и еще неделю я приходил в себя, терзаемый болезнью. Яркие видения вспыхивали в моем помраченном сознании: лица, события, которые я не знал и никогда не видел. Тот человек с перстнем мне снился чаще всего — то на коне, то с сияющим мечом в руках, то на берегу теплого моря, то среди гор из застывшей воды. Тем человеком был я. Целитель все списывал на болезненный бред и богатое воображение юности, но почему мне снилось то, чего я никогда не видел и не испытывал в своей жизни? А еще этот человек скорбел по любимой женщине — то ли она умерла, то ли он никак не мог до нее добраться. Я не знал, о какой женщине идет речь, даже не мог представить ее лица, один раз увидел силуэт, но в тумане, смазанный, будто глаза мои затмевала пелена. Каждый раз, погружаясь в сон, я искал эту женщину, как предначертание собственной судьбы, пытаясь узнать ее в тысяче лиц, проплывавших мимо. Я выздоровел, вернулся к занятиям в палестре. Калас так и не появился, хотя, я был уверен, что Телемах послал ему известие обо мне. Царица все настойчивей справлялась о моем здоровье, пока я вновь не посетил ее покои, исполнив все ее прихоти. Но мне было уже все равно — я жил снами, я жил во сне. Просто день сменял ночь, а дальнейшая жизнь не имела смысла — нам с Каласом больше никогда не быть вместе, но будущее так и не было определено. Кто я теперь, и с какими мечтами, какими ожиданиями мне жить дальше?

Я даже не удивился, когда на улице меня остановил человек в воинском снаряжении и спросил мое имя. За незнакомцем маячили еще двое вооруженных стражников. Он попросил меня следовать за ним без излишних вопросов. Ну, вот и все. Меня охватила апатия. Калас, по всей видимости, принял решение, и теперь я буду продан на рыночной площади другому хозяину. Меня привели в богатый дом, в огромном расписном перистиле сновали слуги, и никто не обратил внимания на наше появление. Под присмотром стражников я остался стоять перед большими резными дверьми в ожидании собственной участи. Этого времени мне хватило, чтобы взять себя в руки, унять дрожь и страх перед неизбежным. Меня позвали в покои, и я оказался лицом к лицу с уже знакомым мне, полноватым человеком, с вечной недовольной и озабоченной гримасой — Антипатром. Он сам начал разговор: