— Моя госпожа, — промолвил я, голос срывался от волнения, — чем я мог бы услужить вам? Я исполню все, что вы пожелаете.

— Все? — Олимпиада улыбнулась. — Милый юноша, что ты знаешь о жизни при дворе?

— Ничего, — честно ответил я, понимая, что меня хотят втянуть в какие-то тайные дела. Удар направлен, но против кого? — Всю свою жизнь я провел вдали от Македонии, мой отец привез меня сюда, чтобы служить царскому дому, и вам, госпожа.

Мой уклончивый ответ чем-то обрадовал царицу:

— Значит, даже если ты будешь далеко, в Персии, ты будешь помнить о своем долге — служить не только Александру, но и мне?

— Мой отец внушил мне, что почтение нужно оказывать не только своему царю, но и его матери, — я подумал, что у меня совсем неплохо получилась бы роль хитрого царедворца, льстить и вести приятные всем речи я умею превосходно. Однако сейчас я больше беспокоился о Каласе, не будет ли все, что я говорю или делаю предательством для моего эраста?

Тем временем, нам поднесли еще один килик вина, царица лишь пригубила, посматривая на меня своими светлыми и бездонными глазами. Хмель вновь ударил мне в голову. Словно через приятный обволакивающий туман я слушал ее голос, призывающий быть ласковым со своей госпожой. Я покорно отдался в руки слуг, снимающих с меня одежду, меня вымыли и натерли благовониями. Ложе царицы было широким и мягким. Она называла меня молодым горячим львом, а я ублажал ее, осознавая, что сделал бы подобное с любой диктерией, попавшейся на моем пути. Но пока — той самой диктерией продолжал оставаться я — юным рабом для утех высокородной особы, который трепещет перед власть имущими людьми, безропотно соглашаясь утолять их желания собственным телом. Сколько раз мне приходилось отказывать похотливым мужчинам, утверждаясь в собственной любви и привязанности к Каласу! И снова, я предавал его чувства, не в силах отказаться и ради собственного удовольствия. Я изрядно потрудился на ложе любви македонской царицы, общение с Сурьей принесло свои плоды — я знал, как доставить женщине удовольствие. На прощание царица преподнесла мне подарок — несколько золотых монет, которые я на обратном пути без сожаления пожертвовал во славу Диониса, и пообещала посылать за мной, если представится возможность. Я же — уверил ее в том, что она сродни богине, а я — ее вечный раб. На моей душе было тяжело, как будто я опять окунулся в грязь, и уже никогда не смогу отмыться от этой черноты.

Терзаемый всеми муками Тартара, вечером я пошел к Телемаху с просьбой одолжить мне коня, дорогу к дому Каласа я помнил хорошо. Харет отпер двери на мой настойчивый стук. Я спросил, дома ли Калас — оказалось, слава богам, что дома, но я попросил позвать Гелипонта. Я сидел на кухне у еще теплого очага в ожидании, меня била дрожь. Обеспокоенный Гелипонт, поднятый с постели, вошел в кухню, и я бросился к нему с мольбой — выслушать. Я не знал, могу ли доверить столь страшную тайну слуге, поэтому бессвязно бормотал о том, что нужно поговорить с Каласом, что дело крайней важности. Мой господин в ту ночь спал с Алкменой, но, услышав новости от Гелипонта, набросив гиматий на голое тело, вбежал в кухню. Сильный укол ревности в сердце. Да, мой господин женат, но, мой любимый, неужели тебе все равно хочется принимать ласки еще от кого-то кроме меня?

Я не мог поначалу вымолвить ни слова, Калас, прижав меня к себе, терпеливо успокаивал. Потом я все-таки пересказал ему в подробностях наш разговор с царицей и все, что произошло в дальнейшем. Я опустился на колени моля о прощении. Сейчас я могу оценить мудрость Каласа, его чуткость и правильность советов. Да, Олимпиаде нельзя отказать в уме и тонком расчете — она ищет союзников и вестников, отправляя сына в далекий поход. Сейчас царица сильна и могущественна, в ее власти пока карать и миловать. И, если я соблюду осторожность, то мне будут оказаны немалые почести, и как я ими распоряжусь — будет зависеть только от меня.

— Калас, но получается, что предаю наши с тобой чувства!

— Замолчи! — он, хмурясь, сдвинул брови. — Я тоже, как видишь, провожу ночи не один, тебе есть, за что упрекнуть и меня.

В этот момент мне почему-то захотелось именно упрекнуть моего эраста, уж слишком я тогда вошел во вкус любовных игр, что простые и немного наивные признания Каласа, вызвали во мне бурю эмоций:

— Как ты можешь так спокойно об этом говорить! Я истерзан муками совести, что изменяю нашим отношениям. Я опустошен! А ты — продолжаешь свою прежнюю жизнь, относишься ко мне как к игрушке — становлюсь нужным — признания, охладеваешь — исчезаешь на долгое время!

В этот момент я увидел, как лицо Каласа побледнело. Я и не мог предположить, что мои слова настолько заденут его. Он ткнул меня кулаком в грудь:

— Глупец! Кто из нас по своей воле пошел к диктерии, кто считает, что это не измена, более того, наивно полагает, что ублажают его бескорыстно!

— Ты, что — заплатил ей?

— За каждую встречу. Всего — три. Давно, — наверно Калас заметил, как я изменился в лице, будто загнанный в ловушку зверь. — Значит были ещё? О, Боги, неужели правда? Ты продаешь себя?

Услышав такие слов, я побелел: страх, что слух о моих отношениях с Мидасом дошел до моего господина, сковал тело. Стало трудно дышать. Но как? Я соблюдал осторожность, это была — тайна, общая, только нас, двоих. Слово — «Прости», готово было вырваться из моих губ, но Калас опередил:

— Ты думал, что я ничего не узнаю? А сколько их было, о которых я не знаю? Твои товарищи по палестре, случайные друзья? Страсти кипят в тебе, ты слишком умный, хитрый и несдержанный. По мне — уж лучше бы ты выпускал свое вожделение наружу с Сурьей, чем в один прекрасный день я буду осмеян на царском пиру, что мой эромен, названный сыном, перепробован на вкус всеми гетайрами [1]!

Кровь прилила к моему лицу, неукротимая ярость и бешенство ударили в голову, и я бросился с кулаками на Каласа. Как он ошибается! Я не такой! Я получил сильный удар в скулу и отлетел к стене, но вновь бросился на него, мы упали на пол, сцепившись в неравной схватке. Наконец ему удалось прижать меня ничком к полу, заломить руку назад так, что от боли у меня потемнело в глазах.

— Мне больно, не надо! — но он, ослепленный яростью, уже был глух к моим слезам и мольбам:

— Ты лжешь мне, ты смеешься надо мной! — Калас пришел в страшное возбуждение. Внезапно твердое и мощное древко его копья вонзилось в меня, Калас рычал как лев, нанося удар за ударом. Я пытался изогнуться телом, чтобы хоть как-то уменьшить страдания, но боль в руке пронзала от ладони до плеча, до самой кости. Мои стоны и крики должны были уже перебудить весь дом, но никто не явился на помощь, не остановил Каласа, упивающегося своей полной властью. Хотя, вряд ли он испытал наслаждение, скорее удовлетворил свое желание отомстить за все душевные страдания, которые я ему причинил. Он излил на меня свое семя и немедленно отпустил, присев рядом на табурет.

Я лежал на холодном каменном полу, униженный и рыдающий. Благостный и красочный мир, любовно выстроенный мной, полный удовольствия, рушился, рассыпался в прах, и я продолжал оставаться ничтожным рабом, по мимолетной прихоти, оставленным господином в живых. В его силах было карать и миловать, он давал мне все, но мог и отнять, заковать в цепи, подвергнуть мукам, уничтожить.

— Ненавижу! — кричал я сквозь слезы и душные рыдания, сдавливающие мою грудь. Калас же сидел без движения и только смотрел на мои страдания, тяжело дыша. — Убей! — повторял я, ползая вокруг него, не в силах больше подняться. Он сильно пнул меня ногой:

— Вставай, лживый пес, я больше не верю ни одному твоему стону! Возвращайся в палестру, ублажай царицу, благодаря ей и своим друзьям, получишь милости, станешь гетайром царя, ты же к этому стремишься! Продолжай жизнь бесчувственной диктерии, но не смей больше порочить мое имя — называя себя моим эроменом. Мой сын — пускай на мне останется этот позор, но не мой ученик и не мой возлюбленный!

Его жестокие слова породили во мне новый приступ удушающих рыданий. Я обнимал и целовал его ноги, просил о прощении, но Калас не двигался, молчал. Я даже попытался захватить губами его поникший фаллос, тогда мой господин опять с силой оттолкнул меня и вышел прочь.